– Слыхал об этом. Только что уж это за вечный мир на краю могилы.

– Он истину говорит. Мы все умрем, и святые и грешники. Смерть уже сидит у всех нас на закорках. Вцепилась намертво, не отцепишь.

– Умрем, да не все! Святой Каламарий теперь навеки притулился у ног самого Господа в его тронной зале на небесах.

– Лежит там на бархатном стульчике и есть не просит!

– Да что же ты, толстяк, святотатствуешь!

– Ты сам святотатец, кривая рожа! Все знают, что у тебя вместо слов изо рта вылетают камни. Оттого ты такой желтый и тощий.

– Такое бывает, братцы. Изо рта у людей чего только не вылетает. У иного камни, у иного слюни. А то еще был один, так у него с каждым словом из глотки кусок нутра выскакивал – то печень вывалится, то селезенка, то кусок кишки.

– Да как же он жил?

– А он и не жил вовсе, молодым помер.

– Ишь ты!

– Эй, толстяк, что же ты не расскажешь про третье чудо святого Каламария?

– По-разному говорят, я забыл. Расскажи сам.

– Я слыхал, что сыроделы бросили его в котел и сварили в кипятке. Накрыли крышкой, придавили камнем для верности и развели огонь. Варили, варили, снимают крышку – а там пустая вода. Да еще холодная как лед.

– Наш отец Андроник за этим Каламарием на полях своей хроники песню записал, или рассказал ему кто, не знаю. По-латыни мы никто не разумеем, так он нам в проповеди простыми словами передал.

Нас, мол, чураются наши нечистые братья,

А их, мол, бегут благочестивые монахи.

И как только терпят тех монахов

Орды язычников, что нас окружают?

Так кто же из нас самый падший из падших?

Кто среди нас изгой из изгоев?

Так они беседуют до темноты.

А жена Алексия с того часа, как он оставил ее в брачном покое, как его искали и не нашли, затворилась в спальне его, и у окна, где он всегда сидел и читал, постелила вретище «до времени, пока Господь не призрит на меня и я не узнаю, что сталось с мужем моим».

Молодая жена.

– Я скучаю по тебе. Я по тебе сохну. Я тебя ищу. Спросишь: где? Ищу везде, тебя так много повсюду, что и искать не надо. Только вслушаться. Все время напрягать слух. Слушать. И тогда услышишь. Вот говорят у меня под окном двое. «Ты давно видел Анастасию?» – «Пошла уже вторая неделя». Или так: «Ты не знаешь, у этой птицы вкусное мясо?» – «Тебе все равно ее не поймать»… Если тот, кого спросили, помедлит с ответом хотя бы долю мгновенья, в этой тишине – ты. И тогда оно длится долго, очень долго, это мгновенье. И я слышу в нем твое дыхание. А если он не помедлит? Если ответит сразу? Я не знаю. Зачем ты спрашиваешь? Зачем насмехаешься надо мной? Разве ты хочешь, чтобы я расплакалась? Откуда мне знать, где ты? Ты везде. Ночью ты заполняешь мою комнату, и я сплю тихо. А днем… О, днем я тоже научилась тебя приближать. Сначала я металась по комнате как безумная, потом поняла. Надо сидеть смирно и о тебе не думать. Пересыпать камешки. Вспоминать себя ребенком. Как я играла такими же камешками на земле у дома, еще прежде, чем узнала тебя, а ты – меня. И тогда рядом появишься ты. Но главное, не поднимать на тебя глаза, не смотреть на тебя, тогда ты будешь стоять рядом, у плеча. Или за спиной. Но если обернуться – тебя нет. Ищи не ищи. Тебя нет в этой маленькой комнате. Просто-напросто нет. Ни в том углу, ни в этом. Я тебя обыскалась, я проглядела все глаза. Здесь тебя нет, вот и весь сказ. А есть ли ты где-нибудь еще – какая мне разница? Ты мне нужен рядом, вот здесь, прямо передо мной! Ты говорил, что я умная девушка. Да будь я глупа, вмиг по твоему слову сделалась бы умной, забыв о своей глупости. Я догадалась: твое присутствие здесь зависит только от меня. Оно похоже на птицу: ее тоже нужно сначала подманить, а потом сидеть, затаив дыхание, чтобы не спугнуть. Если хочешь, чтобы она мирно клевала зернышки у ног. У моих ног. Какое же это счастье – видеть птицу, клюющую у ног. Быстрая, горячая головка, зоркие глазки. Тук! – и тысяча лет отдается где-то глубоко в моем животе. Тук! – и еще тысяча лет. Мир и счастье. Ничего иного и не нужно… Только смотреть, как она клюет. Но порой мне не хватает выдержки, не хватает терпения, не хватает сил. Как же тебе не стыдно! Как ты не понимаешь, что я тебя жду! Меня ведь никто не держит в этой комнате. Просто я боюсь выйти – вдруг увижу тебя? Вот я ступлю за порог – сколько уж лет я не видела божьего света, – выйду, а там ты. Стоишь и улыбаешься, прикрывши ладонью глаза от яркого солнца. Да я от ужаса сразу лишусь чувств. Или умру. В мире нет человека, более тебя чужого мне, далекого и страшного. Ты как огромный древний идол, вырубленный топором каменотеса. Словно маг и волшебник неведомой земли. Чему ты улыбаешься, куда смотришь? Ты виноват во всем – в том, что солнце всходит и заходит, что день сменяется ночью, а ночь днем, что время пожирает людей, а они, как волки, жадно пожирают время. Что наш раб Эгидий умер от старости, а любимая отцовская лошадь до крови стерла кожу с лодыжки. И опилки, приготовленные для утепления цветочных луковиц, сгнили под дождем. Об этом успел мне сказать Эгидий незадолго до своей смерти. Идут дни, и каждый новый день я не узнаю себя вчерашнюю. И в этом тоже виноват ты. Ответь, наше прошлое каменеет, уходя навсегда, или продолжает жить? Куда девается блаженная походка девушек, когда они взрослеют? И знаешь, о чем я недавно подумала? Ведь туда, в прошлое, стекается и то, чего никогда не было в настоящем. Например, красота уставших женщин – она угадывается в их поблекших чертах, но у иных ее никогда и не было. И теперь она надежно хранится в их прошлом. Мы говорим: смотри, вон сидит старуха Ю-ю, увядшая красавица. В юности она пленяла сердца, это видно по ней и сейчас. Но Ю-ю отроду не