люди на действующих рельсах в разгар рабочего дня? Кто это допустил? Джерри из отдела планирования? Это же невежество. Но вы же знаете: он работает здесь только потому, что его двоюродный брат — владелец компании.

Этот мысленный эксперимент и его многочисленные вариации (к которым мы скоро перейдем) называются «Проблемой вагонетки». Первой такие вопросы задала себе британка Филиппа Фут в 1967 г.[58], [59] Теперь я знаю, о чем вы думаете. «Филиппа Фут» похоже на имя сказочной мыши, которая живет внутри фиолетового гриба в заколдованном лесу. Но она была отнюдь не мышью из сказки, а уважаемым философом, и, возможно, «Проблема вагонетки» — самый известный мысленный эксперимент современной философии. Она настолько известна и так часто обсуждается, что многие ученые уже ненавидят ее: закатывают глаза и раздражаются, когда кто-то о ней упоминает, ведь это все уже перетиралось полвека. Эта проблема — своего рода «Лестница в рай», или «Крестный отец» философии, или что-то в этом роде: признанная классика, слишком заезженная. Но смиритесь с этим, профессиональные философы: мы все равно поговорим о ней. Обсуждение сложных моментов дает потрясающий эффект для понимания того, почему «поступать правильно» так сложно. Так что поехали!

Большинство из нас согласятся, что в первоначальной интерпретации, изложенной выше, мы должны дернуть рычаг. Мы рефлекторно даем ответ, потому что… просто нам кажется, что так правильно. Мы ничего не знаем об этих людях, это какие-то строители, которые почему-то не считают необходимым обращать внимание на, казалось бы, жизненно важный момент: на рельсах может оказаться вагонетка. Может, поэтому мы должны спасти как можно больше? У нас есть возможность сделать очень простое движение и спасти четыре человеческие жизни. Просто дерни за рычаг, детка, и мы станем героями!

Но как только первоначальный сценарий немного меняется, возникает много ловушек, невидимых глазу, или мин, спрятанных в этой проблеме. Например, что, если вы не машинист, а просто наблюдатель[60], стоящий рядом с рельсами, там, где (в этой версии) расположен рычаг перевода стрелки? Теперь мы не обязаны принимать решения, как в случае, если бы мы работали в вагонной компании. Мы по-прежнему решим дернуть рычаг? А что, если потенциальная каша на путях не чужие нам люди? Что, если через лобовое стекло мы узнали подругу Сьюзан, стоящую на втором пути? И мы не хотим убивать Сьюзан: она же милая и заботливая, а однажды даже отдала нам билеты на концерт Бейонсе, когда не могла пойти сама, — поэтому принимаем твердое решение не переводить стрелку. Допустимо ли с точки зрения морали позволить вагонетке убить пятерых, чтобы спасти жизнь подруги? А если на втором пути та Сьюзен, которая нам не просто не друг — мы ее ненавидим? Она высокомерная, подлая, а однажды даже отказалась отдать нам свои билеты на концерт Бейонсе, хотя сама не собиралась на него идти. Более того, только вчера вы говорили сестре, что вам иногда хочется, чтобы Сьюзен переехал вагон. И если сейчас вы дернете рычаг, вы сделаете это, потому что хотите спасти пять жизней… или потому, что неприятная Сьюзен, зажавшая билеты на Бейонсе, сама напросилась?

А вот особенно интересный вариант: что, если мы стоим на мосту над железнодорожными путями[61], смотрим, как внизу мчится вагонетка без тормозов, а рядом с нами стоит грузный тяжелоатлет с толстой шеей[62] по имени Дон, и он си-и-ильно свесился за перила моста. Мы отлично знаем физику и посчитали, что Дон достаточно массивен, чтобы замедлить и даже остановить вагонетку своим телом до того, как она раздавит пятерых. А значит, достаточно слегка подтолкнуть Дона, чтобы он упал на рельсы и его раздавило во имя пяти жизней. Вы бы его толкнули? Большинство четко отвечают «нет». В какой-то момент тот, кто проводит мысленный эксперимент, справедливо указывает на то, что действие и результат по сути идентичны: в одном сценарии мы дергаем рычаг, в другом сбрасываем Дона с моста, но в обоих случаях осознанно провоцируем смерть одного невинного человека, чтобы спасти пятерых. Но при этом ситуация выглядит иначе, верно? Есть разница между тем, чтобы дернуть рычаг внутри вагонетки и физически столкнуть человека с моста. И еще: будь осторожнее, Дон. Не надо так сильно свешиваться за перила мостов (ни один из участников «Проблемы вагонетки» не имеет представления о потенциальных опасностях. Это бесит).

Кстати, мы еще обсудили не все варианты «Проблемы вагонетки». Что, если мы врачи[63] и пять человек, попавшие в отделение неотложной помощи, нуждаются в пересадке пяти разных органов, иначе все они умрут: одному нужно сердце, второму — печень, третьему — легкое, четвертому — желудок, а пятому — допустим, селезенка? Необходима ли селезенка для выживания? Это неважно. Дело в том, что всем им нужны органы. Мы, измученные врачи, дежурим сегодня вечером и на пути к торговому автомату за газировкой встречаем милого санитара, беззаботно моющего полы. Может, он поет себе под нос песенку о том, какой он здоровый и как это круто, что все его органы функционируют идеально. И это зрелище наводит нас на чудесную мысль: мы убьем санитара, вынем у него органы и разделим их между пострадавшими. Его сердце достанется парню, которому нужно сердце, селезенка — женщине, которой нужна селезенка, и т. д. Все получат свое! (За исключением санитара.)

Опять же, звучит отвратительно, но по сути ничем не отличается от первоначального эксперимента: мы делали выбор, и один невинный умирал, а пять оставались жить. Но с этой версией вряд ли кто-то согласится. Одно дело — дернуть рычаг, а совсем другое — подкрасться сзади к поющему санитару и удавить его рояльной струной, чтобы вырезать селезенку. Вот почему проблему вагонетки так широко и часто обсуждают: наши ответы на вопрос «Можно ли так поступить?» сильно разнятся в зависимости от версии, хотя основной акт (выбор убить одного человека) и его конечный результат (спасти жизнь пятерым) всегда одинаковы.

Так… какого ж черта?

Утилитаризм — бизнес, ориентированный на результат!

Мы подошли ко второй из трех основных западных философских школ: утилитаризму. Наиболее широко этот подход обсуждали два очень странных товарища, британские философы Иеремия Бентам (1748–1832) и Джон Стюарт Милль (1806–1873).

У Бентама было много замечательных качеств: он отстаивал права геев, меньшинств, женщин и животных, за которые в Англии в XVIII в. выступало не так много людей[64]. Кроме