нужно понимать связь между ними и их результатами: мы на самом деле сделали то, что, как нам кажется, мы сделали. Часто это совсем не так. Уж что у людей получается плохо, так это делать верные выводы, имея какой-то результат[86]. Нередко мы совершаем поступки, последствия которых долго не можем определить. Иногда нам не удается понять разницу между причинно-следственной связью (мы сделали вот это, что привело к такому результату) и корреляцией (мы сделали вот это, но потом произошло что-то другое, и эти действия не связаны). (Любители спорта, например, часто надевают определенную футболку или сидят в определенном месте в гостиной, когда смотрят матч, поскольку в какой-то степени уверены, что это поможет их команде победить, хотя, конечно, это не так[87], [88], [89].) Ужасно трудно определить, сколько хорошего или плохого мы сделали, если мы даже по-настоящему не понимаем, что мы на самом деле «сделали».

Вот пример. Допустим, мы пытаемся добиться чего-то хорошего: мы педагоги и хотим, чтобы наши ученики получили хорошие оценки за контрольные. Чтобы повысить их мотивацию, мы говорим им, что если средняя оценка за следующую контрольную работу по математике будет выше четырех, то мы каждому дадим приз: вкуснющий зефир! Одни дети любят его и начинают лучше учиться. Но другие ненавидят и учатся хуже. А есть и такие, кому наплевать на зефир, поэтому они учатся так же, как раньше. Некоторые думают, что идея с зефиром глупа, считают учителей неисправимыми тупицами и решают перевестись в другую школу, поэтому учатся лучше прежнего и все пишут контрольную хорошо. В конце дня средний балл составляет 4,5, мы жмем друг другу руки, думая, что решили проблему мотивации учащихся: всем зефир! Наши результаты опубликованы в журнале «Превосходный учитель» в статье с фотографией, на которой мы держим пакет зефира, под заголовком: «Кому сладкий допинг? Учителя знают, как добиться большего от учеников!»

Мы только что извлекли плохой урок при хорошем результате: мы думаем, что предложение наградить всех зефиром помогло достичь хороших результатов, но на самом деле ученики во многом добились цели, несмотря на наши действия. Однако теперь мы склонны продолжать делать то, что на самом деле делает нас хуже как учителей. Подавляющее большинство человеческих действий связано с неполной информацией либо вначале (до того, как мы что-то сделали), либо потом (когда наблюдаем результаты), поэтому определение моральной ценности действия на основе результатов рискованно. (И что еще хуже, истинного консеквенциалиста не волнует, что результат был достигнут непреднамеренно: мы получили его; кого волнует, как именно?) Если мы объявляем действие «хорошим» или «плохим», основываясь на его результатах, а результаты часто невозможно полностью понять… что это нам дает? И не кажется ли вам, что «дернуть рычаг» вагонетки теперь немного рискованнее?

Еще две проблемы утилитаризма: гедонисты и кровожадные шерифы

Вернемся к «Проблеме вагонетки», чтобы лучше понять, почему мы чувствуем себя по-разному, когда рассматриваем вариации, даже если общий утилитарный расчет дает одни и те же инструкции. Помните, что когда мы подходим к первоначальному вопросу, то неосознанно отвечаем как утилитаристы: спасение большего числа людей = благо. Но стоит ли нам сталкивать Дона с моста, чтобы остановить поезд? Большинство ответит, что нет. «Почему бы и нет? — задаются вопросом начинающие профессора философии, попадая в ловушку, — вы по-прежнему убиваете одного, чтобы спасти пятерых». «Просто кажется, что есть какая-то разница», — мямлим мы. Как насчет убийства одного здорового человека ради органов для пяти нуждающихся? «Ни за что», — говорим мы. Такое поведение даже не свойственно нам. Нам бы казалось, что это вообще не мы, а какие-то плохие парни в фильме с участием Дона Чидла и Рэйчел Макадамс в роли детективов в поисках печально известного «Утилитаристского убийцы»[90]. Я подозреваю, что причина несоответствия отчасти похожа на ситуацию с учителями и экспериментом с зефиром; утилитаристский ответ в классическом варианте «Проблемы вагонетки» может оказаться правильным по неверной причине. Может, с моральной точки зрения правильно дернуть рычаг и спасти пятерых… но не только потому, что «пять больше, чем один».

Как я уже упоминал, когда Милль и Бентам представили утилитаризм миру в XVIII и XX вв., он свел философов с ума: большинство академиков гневно отвергли идею о том, что этика может быть ориентирована только на результаты. Их критику читать забавно, потому что она настолько близка к пустой болтовне, насколько это возможно у философов[91]. В 1945 г. Бертран Рассел[92], [93], который, как оказалось, был крестником Джона Милля, опубликовал «Историю западной философии» — удивительный обзор всего, от греков-досократиков до логиков XX в. Рассел любил своего крестного отца и восхищался его интеллектом и глубоко нравственной жизнью, однако раздел, написанный Расселом об утилитаристах, полон презрения. «В этой доктрине нет ничего нового»[94], — фыркает он, а позже добавляет, что «влияние последователей Бентама на британское законодательство и политику удивительно велико, учитывая полное отсутствие эмоциональной привлекательности». Вот что еще он говорит:

В системе Бентама есть очевидный пробел[95].

и

Возможно, его оптимизм простителен, но сейчас, когда иллюзий не осталось, он кажется несколько наивным[96].

и

Джон Стюарт Милль в работе «Утилитаризм» предлагает аргумент, который настолько ошибочен, что непонятно, как его можно считать обоснованным[97].

и

Иеремия Бентам был невежественным дураком, и если я когда-нибудь буду в Лондонском университетском колледже, то я оторву ему восковую голову и брошу ее в Темзу.

Ладно, последнего предложения он не писал, но вы поняли, о чем я. Ему не нравился утилитаризм. Он резюмирует свое недовольство так.

Что угодно может быть объектом желания; мазохист желает собственной боли… Человек может хотеть того, что не затрагивает его лично, просто он чего-то очень хочет, например победы одной стороны в войне, в которой его страна нейтральна. Он может желать увеличения общего счастья или смягчения общих страданий… И как меняются его желания, так меняются и его удовольствия[98].

Рассел — представляю себе, как он