Староста долго и задумчиво смотрел на Василия. Потом русые усы его пошевелились, взгляд прояснел, он сказал: «О!», поднялся и вышел, прихватив что-то с полки. Скоро вернулся и поставил на стол что-то вроде широкой и глубокой миски с одной ручкой в виде конской головы. А потом, с полки же, взял деревянные кружки, большие и круглые. Василий дома пил кофе из похожих, только эти были без ручек.

В миске что-то плескалось.

— Медовуху я варил, как раз доспела, перебродила, — негромко сказал Тихомир и огляделся воровато. — Только б Марьяша не явилась, не прознала... Ну, ежели к озеру, к девкам завернёт, то успеем выпить и потолковать. А разговор, я вижу, такой пойдёт, что без медовухи-то никак.

Взяв кружку, он зачерпнул из миски, и Василий повторил за ним. Медовуха была золотистой, прозрачной, пахла мёдом и травами.

— Ну, были мы с Борисом побратимами, — начал староста, хмуро глядя в сторону. — Степняков гоняли, эх, славные были годы... Сейчас-то тихо всё, а как был я моложе, и в южных землях... Ну, про южные-то ты знаешь?

Он поднял глаза.

Василий пожал плечами.

— Да я вообще не из этих ваших земель. Будем считать, что из других, совсем далёких. Так что с южными землями?

— Что? Свара меж князьями-братьями вышла, Вадим к нам приезжал, о помощи просил. Помогли мы... Мы-то с Борисом тогда сами были как братья, кто ж знал, что так оно повернёт... да.

Тихомир одним махом осушил кружку, утёр светлые усы, вздохнул и опять зачерпнул мёд. Василий тоже сделал глоток: сладкая водичка, да и всё. Впрочем, он ещё помнил вчерашний квас, потому решил не пить без меры.

А староста, пригорюнившись, изливал душу. Поведал он о том, что жизнь его складывалась, точно в сказке: побратим был, и жена любимая, и царство крепло, всех ворогов побили. Да только беда пришла лютая — то ли кто дурной позавидовал да порчу навёл, а то ли само лихо одноглазое его счастье заприметило да извести задумало.

— Покинула она меня, лебёдушка-то моя, — всхлипнул Тихомир и утёр помокревшие глаза рукавом. После опять выпил и долго молчал.

Выпил и Василий, не зная, что на это сказать.

— Долго я от горя сам не свой был, — наконец продолжил староста. — И о дочери забыл, и о побратиме, и о делах государственных, а ведь Борис-то меня советником поставил. В лихую годину прибыли послы заморские...

Он ещё выпил и поведал, что приплыл с теми послами Казимир, змей подколодный, колдун чёрный, и начал царя-то Бориса своей ворожбой опутывать.

— Давно я к царю не являлся — ну, чего таить, сам виноват. Он-то сперва пытался тоску мою развеять, а потом поглядел-поглядел, да и рукой махнул, оставил, значит, в покое. А тут прихожу — а за ним Казимир этот по пятам ходит, Борис уж будто и слова сказать не может, всё на змея этого оглядается. Прежде своим умом жил, а тут будто спрашивает: всё ли верно говорю, Казимирушка? Тьфу, пропасть!

Выпили ещё, и миска опустела. Староста опять вышел и скоро вернулся с полной.

— Ну, смотрю я на них, значит, и зло меня берёт, — продолжил он, усаживаясь на место, и потянулся наполнить кружку. — Но ничего, послы вроде отбывать собрались, я решил, смолчу. Так они-то отбыли, а змей этот чёрный остался!

Тихомир хлопнул по столу ладонью.

— «Человек-то больно полезный, мудрый», тьфу! И мудрый-то этот взялся Бориса учить, как царством править, а тот и рад, уши развесил...

Над столешницей показались рожки, потом лохматая голова с кулачок, а потом и весь чёртик забрался по скатерти и затащил другого. С видом одновременно и боязливым, и проказливым они посмотрели на миску.

— Вот, погляди, шешки, — миролюбиво сказал Тихомир, указывая рукой. — Прежде у нас такие-то повсюду жили. Водяные, водяницы, лозники, домовые тож... А нынче их и не стало. Всё Казимир, лиходей проклятущий! Неча, говорит, в земли наши всяку нечисть допускать, от них беды все. И постановил: изловить, да и сослать.

Василий цедил медовуху и слушал, подпирая щёку рукой, как пролегла меж Борисом и Тихомиром трещина чёрная да глубокая, как бывшие побратимы, что спины друг другу в бою прикрывали и жизни не раз спасали, грызлись теперь, точно псы лютые.

— Он-то, Вася, по больному ударил, — вздохнул Тихомир. — Один-то сын у Бориса, да няньки недоглядели. Заменили дитя подменышем. Его уж и секли, и в печь на лопате сажали, и золота, серебра Борис сулил немеряно, ежели кто помочь сумеет — со всех концов-то эти помощники стекались, да все и отступились. Руками разводят, говорят, не подменный, а таким уродился. Должно, не справлялись да брехали.

Тихомир пожал плечами и ещё выпил. Шешки присели у края миски, спрятались, когда он тянулся с кружкой, а после опять выставили рогатые лбы.

— Что ж, Велимудром его нарекли, заперли в тереме, чтобы ничьи глаза на него не глядели. Волоса-то у него редкие, зубья кривые, глаза косые, сам низенький, а поперёк шире бочки будет. Ноги-то кривые, переваливается, слюну пускает да лопочет непонятно, не по-нашенски, как ты вот. Ясно, подменыш.

Василий допил и зачерпнул ещё, думая, обидеться на такое сравнение или пропустить мимо ушей. Так в задумчивости и осушил кружку. Наполнил опять.

Шешки свесили хвосты в миску, намочили и принялись обсасывать мёд. Василий прикрыл кружку ладонью, чтобы никто не полез и туда, и решил, что