В восприятии своей животной природы самое тяжелое – это ощущение смертности. «Конечно, у каждого разумного, уравновешенного человека имеется теневой двойник, и двойник этот безумно боится смерти»[41], – пишет Филип Рот. Как человек я считаю, что слишком значима и продолжу свое существование, по крайне мере в символической форме, и после смерти. Но быть животным – значит умереть, не оставив памяти о себе. Когда животное лежит распластанным у обочины – клочья шерсти смешались с чернильно-черной кровью, – в его смерти нет никаких сомнений. Менопауза заставила меня остро почувствовать, что я в ловушке и что умру, обнажив то, что я так долго старалась отрицать.

Основательница приюта Деанна Манкузо говорит, что Ива была очень подавлена, когда поступила к ним. Ее уши, чуткие и напряженные у здоровых лошадей, были опущены. Она ничего не ела, ее не интересовали ни люди, ни другие лошади. В журнале Reiner, издании Национальной ассоциации объездчиков лошадей, называют критерии лошадей, пригодных для разведения. Кобылу выбраковывают, если один из ее жеребят плохо поддается дрессировке, если у нее возникают проблемы во время родов, если доход с продажи ее жеребят не окупает затраты на ее содержание или если, как в случае Ивы, появляются проблемы с зачатием или вынашиванием плода и животному требуется серьезная медицинская помощь. В статье иронизируют над «программами реабилитации», которые организуют владельцы для своих старых кобыл, испытывая к ним эмоциональную привязанность.

Когда я уходила из «Счастливых сирот», Ива опустила голову, прижалась теплой щекой к моему лицу и коснулась ресницами лба. Я увидела, как в ее глазу крошечным грозовым облачком плавает молочно-белая катаракта. Манкузо сказала, что в окружении других лошадей своего возраста Ива, кажется, смогла справиться с воспоминаниями о выкидыше и адаптироваться к новой жизни в приюте. Она заменила маму Тулле, жеребенку, пережившему атаку горного льва. Она присматривает за маленькой самкой и ржанием и топотом выражает свое недовольство, когда та плохо себя ведет.

* * *

Лолита, Эмбика, Коло, Ива. Их жизненная энергия обитает в теле животного, а моя – в моем. Я силилась понять, что они чувствуют, утратив способность к рождению детенышей. И по большей части у меня ничего не вышло. Я читаю книгу за книгой о животных, изучая их повадки и надеясь стать более дикой. Еще я пытаюсь принять, что и сама являюсь биологическим существом, ничем не отличающимся от кита или лошади. Мне так не достает понимания животных, которое было у наших предков – первых людей, которые вышли на сушу и рисовали на стенах пещер существ, сочетающих в себе черты человека и зверя. «Есть все основания полагать, что первобытные люди ощущали себя гораздо ближе к животному миру, чем мы, – писал Жорж Батай. – Они, может статься, и дифференцировали от него себя, но не без колебаний, к которым примешивались чувства тревоги и ностальгии»[42].

В Париже, куда я приезжаю преподавать каждый июль, кажется, не признают кондиционеров. Меня подбрасывает каждый час, ломает, как торчка без очередной дозы, но не героина, а гормонов. Помимо приливов, мне приходится справляться с бессонницей и тревожностью. Я просыпаюсь по ночам и дрожащими пальцами тянусь за стаканом воды на прикроватном столике. Рано утром температура – под восемьдесят градусов по Фаренгейту. Если я брожу в тени Люксембургского сада, у выстроившихся в круг каменных королев, то, вопреки жаре, все же сохраняю ясность рассудка. Но когда температура добирается до восьмидесяти, а потом и девяноста градусов[43], Париж с его кремовыми зданиями, цветочными разливами, выстроившимися в ряд столиками кафе и стульями с плетеными спинками превращается в жаровню.

Вечером, проведя целый день в удушающе жаркой аудитории, я сижу на диване в мансарде на пятом этаже и пытаюсь писать комментарии к работам студентов. Вдруг накатывает чувство, как будто меня поймали на лжи, а потом – страх. «Я испытал сильнейшее чувство страха, – писал Уильям Берроуз в романе “Джанки”. – Чудилось, что вне поля моего зрения находится некий ужасный образ, передвигавшийся при каждом повороте моей головы, чтобы я никогда не мог четко его разглядеть»[44].

Я вернулась в Бруклин, но даже с включенным кондиционером и прижатой к животу прохладной гелевой подушкой мое тело требует эстрогена. Мозгу невдомек, что дело именно в эстрогене, и от горести и возмущения он посылает по нервам волны жара. Я представляю, как над самой головой колеблется пламя пятидесятников[45].

В Святом Духе, в отличие от Отца и Сына Святой Троицы, больше женского, и появляется он лишь после того, как тело теряет целостность и становится проницаемым. Теолог Рудольф Бультман писал, что у Святого Духа есть два проявления: анимистическое и динамистическое. В анимистическом проявлении он как «независимая сущность… может снизойти на человека и овладеть им, позволяя или вынуждая демонстрировать проявления высшей силы». В динамистическом проявлении дух «предстает как безликая сила, заполняющая человека, подобно жидкости». Когда мой муж хочет хоть немного передохнуть от «арктического холода» и приоткрывает окно, впуская летнее тепло, я чувствую, как поток знойного влажного воздуха проникает внутрь, окутывает комнату и нависает над кроватью.

Я не могу спать. Мне трудно заснуть, я то и дело просыпаюсь. Ученые не могут ответить на вопрос, почему некоторые женщины испытывают проблемы со сном, как и на многие другие вопросы о менопаузе. Возможно, это связано со снижением уровня эстрогена, но точных доказательств этого нет. В темноте меня обуревают те же чувства, которые испытывал де Квинси, отказавшись от опиума: кажется, одна ночь длится сотни лет. Я лежу на боку, потом скидываю одело и переворачиваюсь на спину, задираю ночную рубашку и прижимаю к голой груди охлаждающую гелевую подушку. Я смотрю в окно спальни. Горячий ветер пробегает по листьям, поворачивая их серебристой стороной вверх. Лето вызывает клаустрофобию, в эти три месяца, как писал де Квинси, «бурная и необузданная щедрость природы делает разум более чувствительным к враждебным лету мыслям о смерти»[46].

Конечно, есть разница между моим состоянием и синдромом отмены у наркомана. Вещество, которого требует мое тело, не вдыхается и не вводится иглой – его производят мои собственные органы. Уровень гормонов снижается по естественным причинам, я никак не могу это контролировать. Некоторые ученые говорят, что менопауза наступает, когда количество яйцеклеток в яичниках, способных к оплодотворению, становится слишком низким. Другие признают, что не знают, почему останавливается созревание яйцеклеток и снижается уровень гормонов. Из-за недостатка гормонов мое тело снова меняется точно так же, как в подростковом возрасте, когда его затопило эстрогеном и началась менструация. В нашей культуре менструация до сих пор стигматизирована. Женщин считают неуравновешенными из-за гормональных изменений, когда у нас «подтекает», но все равно годы фертильности считаются самыми важными. Никто не предлагает исключить из жизненного цикла женщины детство, юность или зрелость. Только менопаузу воспринимают как что-то, что нужно вылечить или обратить вспять, с чем нужно полностью покончить.