А может быть, это случилось на самом деле и он видел их своими глазами. Всем известно, что Эйвбери — это средоточие непознанного. Надо будет поговорить с Макселом.

Но ему в голову опять пришел Вязель, его сумрачный взгляд, загадочные слова.

Вязель.

На столе возле него благоухали свежие цветы. Они всегда были свежими. Сегодня в хрустальной вазе стояли розы — белые розы, едва распустившиеся, их тонкий запах наполнял комнату. Его взгляд приковала идеально круглая капелька воды на одном из листьев. Она блестела.

Больница была дорогая, здесь тщательно заботились о мелочах. В залитой солнцем комнате на стенах висели картины — спокойные морские пейзажи, далекий закат над лесом. Ничего беспокоящего. Роберт видел их так часто, что почти перестал замечать, видел только зубчатую линию леса на маленьком масляном полотне над дверью. Верхушки леса на фоне неба. Это немного тревожило. За долгие часы, которые он просиживал здесь, его глаза часто скользили по этой картине, и ему чудился терпкий запах деревьев, солнечные поляны среди сосен. Он повесил и одну из своих картин — портрет смеющейся Хлои. Она всегда жаловалась, что он ее не рисует; пришлось взять за образец фотографию. Он вспомнил, как долгие часы просиживал у себя в комнате, разглядывая ее щекастое улыбающееся лицо. Справился он только потому, что убедил себя: это просто упражнение для отработки цвета и техники.

Его глаза медленно двинулись по комнате, ища, на чем бы еще остановиться.

Вязание матери. Большая груда красной шерсти. Он понятия не имел, что именно она хочет связать; ей просто надо было чем-то занять руки. Распятие на стене. Новый халат.

И, как всегда, взгляд опять вернулся к кровати.

Хлоя лежала на груде подушек. За долгие месяцы ее волосы отросли, уже спускались ниже ушей. Ей бы это не понравилось. Она любила стричься коротко, как говорил папа — под Питера Пэна, так, чтобы волосы торчали острыми колючками. С длинными волосами она выглядела старше, но ведь она и вправду стала старше. Вот бы она удивилась: вдруг очнувшись, узнала бы, что она повзрослела.

Что прошло уже три месяца.

В венах на руках у нее были иголки с трубками, ведущими к капельнице, но изо рта и носа трубки убрали, потому что дышала она самостоятельно. Это ставило врачей в тупик. Поначалу они держали ее на искусственном дыхании, но мать убедила их отключить аппарат. «Она может дышать сама. Дайте ей дышать».

Мозговая активность тоже присутствовала — монитор вырисовывал зубчатую линию. Она словно бы спала, как принцесса из сказки, которая погрузилась в сон на сто долгих лет, а жизнь тем временем шла своим чередом. Гудели автобусы, в школе заканчивался учебный год, шли экзамены, дни рождения, наступили каникулы.

Он сдвинул брови. Ее день рождения.

— Какая была неудача! — вслух произнес он. Врачи сказали, с ней надо разговаривать, это полезно, она, дескать, их слышит. Роберт уже почти перестал в это верить.

Он встал, подошел ближе, сел на кровать.

— Помнишь торт? Его принесли прямо сюда. Четырнадцать свечей! Когда их зажгли, дыма было столько, что сработала пожарная сигнализация. Нас всех чуть не эвакуировали.

Он хрипло рассмеялся.

— Ну ты же знаешь маму. Ей всегда надо наделать много шума из ничего.

Все остальные, он прекрасно знал, предпочли бы несколько открыток, цветы, музыкальные кассеты в красивой обертке — какие еще подарки можно сделать человеку, который не разговаривает и не ходит, которого, может быть, вообще здесь нет? Но мама непременно захотела устроить вечеринку, потому что она никогда не сдавалась. Зрелище получилось страшное. На обратном пути, оставшись в машине с глазу на глаз с отцом Макселом, Роберт просто съежился в клубок в темноте, на заднем сиденье, и отец Максел не трогал его, оставил в покое, не сказал ни слова. Им обоим было не до разговоров. Чудовищная, счастливая болтовня матери. Над свертками с нераспакованной одеждой, новыми часами, мобильным телефоном.

Он выдвинул ящик из тумбочки и посмотрел на телефон.

Его регулярно заряжали. Если она очнется, когда мамы не будет рядом, то сможет сразу же позвонить домой.

— Хлоя, она никогда не перестанет ждать. Если бы ты знала, каково нам сейчас, дома. Она отказалась от множества выгодных предложений, например в Америке, да везде, если это требует долгих отлучек из дома. Всё еще играет в сериале про полицейских, идут разговоры о фильме, но без ее участия они не хотят его делать. — Он сел на кровать, взял сестру за руку. Она была прохладная, неожиданно мягкая.

— Каждый раз, когда звонит телефон, она подскакивает. Не думает ни о поклонниках, ни об интервью — не то что раньше. Всё это — актерская игра.

Держать ее за руку. Будь она в сознании, он ни за что бы так не сделал. Если сейчас она шевельнется, он выронит ее пальцы, потому что она изумится и отпустит что-нибудь саркастическое. Она всегда говорила ему колкости, вдруг осознал он. Ему хотелось извиниться за рисунок с Калли, но это означало бы признаться, что он открывал ее дневник. Она бы взбесилась. Если бы могла слышать.

Он резко выпустил ее руку и встал. Его время кончилось. Теперь он может с чистой совестью уйти, но сначала надо было кое-что сказать.

Он обернулся, посмотрел на нее сверху вниз — на неподвижную девочку в розовой пижаме. У нее на запястье отсчитывали время новенькие часы.

— Я тебя видел. В Фолкнеровом Круге. Я знаю, это была ты, Хлоя, так что не говори мне, будто это не так. — Голос у него был сердитый; он не стал менять тона. В последнее время он часто на нее сердился. — В чем дело? Ты умерла, а это был твой призрак? Или твоя душа покинула тело и бродит по холмам? Происходит куча непонятных вещей, и мне это не нравится. Хлоя, прекрати эти фокусы! Ты меня слышишь? Слышишь?

Он сорвался на крик. Его трясло от собственной ярости, и тут неведомо откуда нахлынула уверенность, что она его слышит, что сейчас она откроет глаза, сядет, зевнет. Он затаил дыхание, ждал, что это вот-вот произойдет.

С минуты на минуту.

Но она оставалась прежней. Он разжал кулаки, перевел дыхание. Опять эти старые фантазии. Возвращаются снова и снова.

Дверь открылась, заглянула толстая медсестра Мэл:

— Всё в порядке?

— Да. — Вероятно, они услышали его крик.

— Хлое пора помыться.

— Хорошо, — сказал он. — Ухожу. — В дверях он оглянулся на сестру. — Я знаю, Хлоя, ты не испытываешь ко мне ненависти. Правда?

Ответа не было. Выждав мгновение, он вышел.

* * *

В газетном киоске на главной улице он купил банку колы, прислонился к стене, отпил глоток. До чего же приятно снова ощутить на коже теплое солнце! Он только сейчас понял, что его бьет озноб, что пот на спине давно высох. Он надел солнечные очки. Мир окрасился в сумасшедший желтый цвет.