Ляля Хлюпина, а это была она, временами втягивала ноздрями жаркий воздух приватизированной котельной, вскакивала и бежала к плите. Там, в огромной трехведёрной кастрюле, что побулькивала на газовом факелке, шевелилось что-то круглое и железное, гулко билось о борт посудины и канючило на разные голоса. Ляля Хлюпина сдергивала лопату, дремлющую на пожарном щите, и, как грешников в адском вареве, перемешивала пожарным инвентарем громыхающую в кастрюле массу.

– Лист лавровый положить не забыла? – поднял голову человек в пальто. – Соль, укроп, чеснок две головки? Перец черный? Селедочные хвосты?

– Тихо, чайник! – сказала Ляля. – Кто готовит, ты или я?

– Я не чайник, я – ангел! Ангел! – взъерепенился человек в пальто. – Сколько можно повторять тебе, бестолочь!

– Пусть я бестолочь, а ты неудачник! – Ляля Хлюпина черенком лопаты покрутила издевательски у виска. – С неба рухнуть это круче, чем с дуба! Это круче, чем с горы Арарат! Это супер, Прометей недоклеванный!

– Все, не будет тебе молодости ни грамма! Так и будешь ходить в старухах, пока не ссохнешься до горохового стручка!

– Тихо-тихо, то ж я шучу! То ж я ради поддержания аппетита. – Ляля Хлюпина вернула лопату на ее место на пожарном щите. – Ты же знаешь, что французы перед едой нарочно портят себе аппетит конфетой. Здесь, в России, примерно то же, только русские вместо конфеты устраивают перед едой скандал.

– И едят стоя, чтоб больше влезло, – кивнул тот, кто называл себя ангелом. – «Раз уж оказался в этой стране, так и жить надо по ее законам». Знаю, слышал, сто раз уже говорила. Ничего, немного терпеть осталось. Остановим время на этой слякоти, и – как это по-русски: одна нога здесь, другой – нет?

– Мерин драный! И тут не въехал! Клоп дремучий волосатый космический! Это я чтоб лучше елось, для аппетита! – Ляля Хлюпина, увидев его гримасу, тут же сбавила ругательную волну. – Супчик, кстати, уже готовый. Так что мойте, как говорится, руки, и айда, как говорится, к столу.

Руки мыть никто, конечно, не собирался – это было фигуральное выражение. Ангел встал и, не снимая пальто, устремился к трехведерной кастрюле. Подойдя, он широкой ложкой, непонятно откуда взявшейся, зачерпнул из обжигающей гущи и отправил свой улов в рот.

Пожевав с задумчивым выражением, «Недосолила», – сказал он хмуро и выплюнул изо рта в ладонь недоеденный циферблат часов.

– Вон солонка, макай и ешь, – огрызнулась сморщенная кухарка. – Ишь нашел себе стряпуху дешевую – суп-харчо ему из часов вари! Ты б еще из утюгов суп заказывал или из пудовых гантелей. Вот бы сам бы поворочал бы поварешкой, надорвался б, небось, ворочавши. А то, видите ли, новость – «недосолила»!

– Цыц, болванка! – Ангел насупился, но ругаться со старухой не стал. Чувство голода пересилило раздражение. Он ворочал в кастрюле ложкой и выхватывал оттуда часы. Выхватит, обмакнет в солонку и закинет в свое ангельское нутро. Последней жертвой его странного аппетита был пузатый, еще тикающий будильник. Ангел с нежностью схватил его за головку и отправил в свой безразмерный рот.

Насытившись, он вернулся к стулу, плюхнулся на него устало и, довольный, замурлыкал себе под нос:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

На стенке на гвоздиках и булавках были развешаны надувные ангелы. Ангел, не прерывая пения, тянул руку к горшочкам с кактусами, выставленным на подоконнике и под ним, затем выдергивал из горшка растение и, прицелившись, пулял им по стенке. Попадая в надувную игрушку и слыша резкий щелчок и свист от выходящего из мишени воздуха, он прищелкивал от радости языком, и сразу песня становилась мажорнее. Наоборот, попав мимо цели, он сменял мажор на минор.

Скоро это ему надоело. Из-под стула он достал уповальню и стал выкладывать из нее свой ангельский инструмент. Первым вытащил на свет раздражало, потом – злило, далее – пресмыкало, после пресмыкала – страшило, повертел им с полминуты возле лица и, вздохнув, положил на место. Затем вынул комплект задрипышей в ярко-красном пластиковом пенале, побренчал ими немного над ухом и с рассеянной улыбкой убрал.

– Скучно. – Ангел громко зевнул. – Лялька, Хлюпина, где ты там? Почему так долго тянется время?

– Это уж тебе лучше знать, – просипела ему Хлюпина из-за стула. – Ты ж у нас по этой части специалист. Одних будильников сожрал миллион. Толк бы был от этого хоть какой.

– Увянь, женщина! – заткнул ее ангел. – Каждый съеденный часовой механизм разжижает вещество времени. Скоро, скоро, может быть, послезавтра над планетой взойдет звезда, которая называется Энтропия. Она черная, этой звезды не видно, и лучи ее тоже черные. Едва луч от черной звезды попадет на это вот стеклышко этих обезьяньих часов, – ангел вынул из кармана пальто тикающе-булькающее устройство, скрученное, как лента Мёбиуса, в какую-то немыслимую спираль, – разжиженное вещество времени устремится по лучу вверх, звезда всосет его до последней капли и времени на Земле не будет. – Ангел улыбнулся мечтательно. – Будет одна вечная слякоть – ни снега, ни солнца, только грязь под ногами, противный дождик, а вокруг хлюпающие носы.

Он засунул часы обратно.

– Ой, я счастлива, когда грязь и слякоть. – Ляля Хлюпина от удовольствия даже всхлюпнула. – Мне стихи писать хочется, так мне бывает радостно, и всякие хорошие рифмы так и лезут, так и просятся на бумагу: «слякоть – плакать», «навзрыд – болит», «младость – гадость», «розы – неврозы».

Ляля Хлюпина схватила лопату и прижала ее к груди. Затем выбежала на площадку перед котлом и закружилась в счастливом вальсе, как юная Наташа Ростова на первом в своей жизни балу. Вдруг она остановилась в тревоге. Лопата звякнула о бетонный пол.

– А не получится как тогда – с небом? Когда ты сверзился из ангельских кущ вверх тормашками в Маркизову лужу. Может, лучик не попадет в стеклышко. Или ты сожрешь по ошибке не будильник, а эти часики, и нечем будет этот лучик ловить.

– Ну уж нет уж, – ответил ангел. – Как говорили негры в государствах колониальной Африки – «сесибон», что в переводе значит «соси банан». Все расчитано с точностью до мгновения. И в себе я уверен как никогда. Что я, дикий, – упускать такой шанс? Грызть веревку, на которой качаюсь?

Ангел выдернул из горшка растение и, сощурившись, метнул в стену. С тихим звуком из очередного страдальца отлетел его мирный дух.

– Да не любите и не любимы будете! – философически заключил стрелок. И прибавил, перекрестясь: – Аминь.

– Я как вспомню, – сказал он через минуту, – эту тухлую небесную жизнь, эти вечные небесные смотры, эти «Ангел первый пошел! Ангел второй пошел!», да еще коленкой тебе под зад, – до сих пор пятки от злобы чешутся. А как по первому году службы над нами старики измывались! Квадратные облака катать, круглые таскать на горбу. А сколько грязных ангельских нужников я перечистил зубной щеткой за время службы. Это только апостол Петр мог наивно заявлять на все небо: никакой, мол, дедовщины не существует, я специально, мол, объехал все облака и не видел ни одного примера. Это ж смех один: он не видел. Да перед тем, как его встречали, даже тучи в облака перекрашивали и обрызгивали импортными духами! А архангелы, птицы в перьях? Летишь, гуляешь, а он, как коршун: это что, мол, за амбре изо рта? Да после ангельской столовской амброзии чем я должен пахнуть, какао?