Он нетерпеливо посмотрел на меня, и я поняла, что он ждет, когда я захлопну дверь. Я так и сделала, и он увез с собой пироги, которые я испекла, чтобы произвести впечатление на его маму. Теперь их съест Линда.

– Вот черт! – выругалась я.

Знай я, что мне предстоит впечатлять мертвецов, не стала бы так долго возиться с прической. Я села под соснами у папиной могилы. Он умер в День благодарения, и я попыталась убедить себя в том, что Бог привел меня туда, где мне и следует быть.

Когда родилась Эллисон, их сыну было лет восемь, и все семейство считало его воплощенным ангелом. Мне он тоже очень нравился. Но бабушка и дедушка Эллисон вырастили ее отца просто ужасным человеком и, по-моему, за счет этого парнишки решили доказать, что они все же достойные люди. Они окружали его любовью и осыпали подарками, а для нас с Эллисон даже и не пытались сделать ничего подобного. К Линде они относились как к королеве и боялись, что если они перестанут оплачивать ее жилье и обеспечивать ее всем необходимым, то она увезет их внука в Джессивилл, расположенный к северу от Хот-Спрингса. И что там из мальчика вырастет настоящая деревенщина. Линда прекрасно понимала, что к чему – этого у нее не отнять.

Я была его третьей женой, но мне он сказал, что со мной вступает в брак во второй раз. Теперь он собирался жениться в четвертый, но мне уже до этого дела не было. О точном количестве его бывших жен мне рассказала его тетушка Джина. Как-то мы все собрались в доме его родителей: тогда был чей-то день рождения, на который можно было пригласить и меня. Тетушке Джине было девяносто восемь, и она носила очки с такими толстенными стеклами, что было совершенно непонятно, как она умудряется наносить красную помаду. Все ее поклонники всегда собирались вокруг нее на кухне. Проходя мимо, я услышала, как тетушка Джина сказала о моем муже: «Но то была его первая жена».

– Это вы о Линде? – спросила я, остановившись в дверном проеме.

На мгновение мне показалось, что тетушка Джина смутилась, но она тут же прищурила глаза за стеклами очков.

– Нет. Не о Линде, милочка, а о его первой жене, – сказала она, повернув ко мне свое грузное тело. – Линда была его второй женой. А ты третья.

Развернувшись на одной ноге, я прокричала в двери гостиной:

– Не хочешь подойти и поговорить об этом?

Я устроила ему разнос на глазах у всех собравшихся, выкрикивая: «Когда ты собирался мне об этом сообщить?» и «Какого черта?» Мой муж, запинаясь, пытался оправдаться, а по лицу его матери было понятно, что она не может решить, стоит ли ей в таком унизительном положении наслаждаться моим унижением. Он сказал, что дело было в колледже и что она была дочерью декана. Ее родители заподозрили, что девушка беременна, и заставили молодых людей пожениться, но та свадьба ничего не значила.

– И все-таки фамильное серебро перешло ей, – сказала тетушка Джина, глядя на меня. «А не тебе» – читалось в ее глазах. Той девушке досталось серебро, а мне – мой муж.

Когда мы развелись, все вокруг решили, что муж меня бьет: ведь если двадцатитрехлетняя жительница Арканзаса добровольно обрекает себя на социальную смерть – неизбежную после развода, – значит, пытается сбежать от страшных побоев. Но я бы не позволила ни одному мужчине меня ударить. Нет. Нет, нет и нет! Правда, один раз мне пришлось дать мужу разойтись настолько, чтобы он прочел в моих глазах, что произойдет, если он тронет меня хоть пальцем.

Однажды в 1983 году мы пошли на пасхальную службу в церковь, где постоянно бывали его родители. Они не были против того, что мы приходим на пасхальные службы: так мы будто бы соблюдаем все приличия, да и у Эллисон появляется больше шансов на спасение души. Муж весь день изводил меня и цеплялся по любому поводу. Ровно до тех пор, пока не увидел родителей. Они никогда с ним особо не церемонились и в детстве даже наказывали ремнем. Его родители ходили в довольно суровую церковь, где деньги на организацию летней молодежной поездки могли собирать под прицелом охотничьего ружья. Выйдя из машины, мы шли вдоль церкви: я впереди, он – за мной. Я несла Эллисон на руках и тогда же сказала что-то из серии «Пора все это заканчивать».

Думаю, эти слова его обожгли. Муж загнал меня в угол и так сильно прижал к стене, что я чуть не выронила Эллисон. Он отклонился, словно хотел меня ударить. Страх, что он нечаянно заденет Эллисон, видимо, придал моему взгляду такую ярость, что он все понял. Он мог сделать то, что ему хотелось, но тогда бы навсегда потерял покой.

Ему нужно было как-то выплеснуть злобу, и он, сжав кулак, поскреб костяшками о кирпичную церковную стену. До крови.

– Черт возьми! – сказал он, обращаясь то ли ко мне, то ли к себе самому. – Черт возьми!

Покачав головой, я вошла в церковь и как ни в чем не бывало села рядом со свекрами. Они, как обычно, вместо приветствий удостоили меня взглядом, в котором читалось их желание, чтобы нас с Эллисон не существовало вовсе. Муж пытался скрыть кровоточащую ссадину на руке, вытерев ее о темный носок, но его мать, Имоджен, все же наклонилась к нему, чтобы узнать, что стряслось. Он пожал плечами, и она посмотрела на меня так, словно во всем была виновата я.

Больше он не доставлял мне никаких неудобств, вот только алименты выплачивал неохотно. Во всем остальном старался быть для Эллисон хорошим отцом – забирал ее к себе на выходные, – и наш конфликт на их взаимоотношениях никак не сказывался. И хотя мне частенько казалось, что он строит из себя примерного отца только для того, чтобы выставить меня плохой матерью, я не собиралась лишать Эллисон возможности с ним общаться. Хоть он и дал мне понять, что мигом может забрать у меня дочь, если захочет оставить меня ни с чем.

– Ваша честь, она хоронит гомосексуалов, – произнесла я вслух, глядя в окно и выискивая глазами его машину. – И втягивает в эту мерзость мою дочь.

И вот он заехал на участок, который раньше принадлежал ему. Когда он подъехал к дому, я выдавила милую улыбку, которой мы обычно смотрим на людей, думающих, что мы им что-то должны. Но, увидев, как из машины выпрыгнула Эллисон, я улыбнулась во весь рот.

– Мама! – крикнула она.

Он, сидя в машине, подозвал дочь к себе. Будто у них был какой-то общий секрет – что-то я в этом сомневаюсь. Он так делал всегда, и милосердная часть моего сердца хотела верить, что он так поступает потому, что ему тяжело расстаться с Эллисон. А зачерствелая часть моего сердца знала, что таким образом муж пытается испортить волшебный момент нашего воссоединения. Пытается заставить ее обернуться, а меня – обратить на него внимание. Со мной это не срабатывало.

Уезжать он не спешил, и я начинала злиться. Дело было в воскресенье накануне Рождества, и перед службой мне нужно было нарядить Эллисон в красивое зеленое платьице. Я потратила несколько недель, чтобы вручную украсить его оборками. Мне было важно, чтобы мы выглядели подобающим образом. Успокоилась я, только когда мы сели в машину и я обхватила лицо Эллисон руками, чтобы в последний раз проверить, хорошо ли она умыта. Машинально дотронулась до ее лба и проверила, нет ли у нее температуры. Этот жест уже превратился в ритуал. На долю секунды я мысленно куда-то улетела, и Эллисон успела вырваться из моих рук.

По дороге в церковь Эллисон стало скучно. А может, она просто не выспалась, ведь отец разрешал ей ложиться поздно, чтобы доказать, что с ним очень весело. Я, как всегда в таких случаях, притворилась, что машины впереди ведут не люди, а обезьянки.

– Они бросают банановую кожуру. Пригнись! – крикнула я. – Пригнись, Эллисон!

Эллисон пронзительно