– Смелее, – сказал художник, и Эллисон провела полосу на белом листе бумаги. – Отлично. – Он мягко взял Эллисон за руку, помог ей окунуть кисть в воду. – А теперь давай посмотрим, какую красоту можно сделать водой. Пошевели кисточкой, как будто птичка купается в луже.

Эллисон провела кистью по фиолетовой полосе, и от нее в стороны побежали бледно-розовые ручейки.

– Да у тебя талант, – сказал художник, и Эллисон расплылась в улыбке. – А теперь попробуй сделать то же самое с другими цветами.

Эллисон изрисовала три листа, и мы отнесли их на первый этаж. Чтобы рисунки просохли, художник прикрепил их к окнам, и они висели на стекле, словно витражи. А потом художник вырезал из рисунков фигуры, названия которых выкрикивала Эллисон. Кружки и сосульки, мятные палочки и звездочки. Из канцелярских скрепок мы соорудили небольшие крючки. Все улыбались, радуясь, что так неожиданно очутились вместе.

А потом случилось кое-что. На первый взгляд происшествие совсем незначительное, но оно оказалось очень важным. Долговязый парень ушел на кухню и вернулся со стаканом кока-колы для Эллисон. Он спросил у моей дочери, хочет ли она газировки, и Эллисон по привычке вопросительно взглянула на меня. А потом на меня посмотрели и все присутствующие.

В их глазах читался один простой вопрос: разрешу ли я своей дочери пить из стакана, из которого пил больной СПИДом, хотя стакан и вымыли? Я потратила столько времени, объясняя медсестрам и врачам, что вирус не передается, если прикасаться к пациентам со СПИДом или пить с ними из одного стакана! Я могла себе это позволить и сама делала все это, чтобы доказать собственную правоту. Но как быть с ребенком?

Эллисон держала стакан в руках и ждала, пока я скажу ей «да» или «нет». Как говорят у нас в Арканзасе, дальше тянуть было некуда.

Я кивнула, и Эллисон отпила из стакана. Я повернулась к парням.

– Простите, мне пришлось немного подумать, – сказала я. – Я привыкла, что обычно это касается только меня самой.

Я не пыталась их обмануть или уйти от разговора. Я боялась, и мне нужно было посмотреть своему страху в лицо. И вот препятствие рухнуло… Мы говорили о страхе и о чувстве одиночества. Каково это, когда люди не хотят дышать с тобой одним воздухом.

Один из парней знал психолога, хозяина дома, но я не стала спрашивать, где они познакомились. Психолог поселил мужчин в прекрасные условия, которые им были в новинку. Сам он приезжал раз в неделю, чтобы поговорить.

– Получается, у вас есть группа поддержки, – сказала я.

У каждого из парней умерли друзья и любовники, и теперь они остались втроем. Я рассказала им все, что знала: какие видела проявления болезни и какие больницы лучше обходить стороной. Они не спрашивали, на что будет похожа их смерть. Они уже знали.

Я вспомнила про рождественские открытки и спросила, не хотят ли парни их кому-нибудь отправить. Они принялись подписывать открытки, и в доме стало тихо. Только Эллисон тихонько подпевала радио. Художник поднялся на второй этаж и вернулся с одной из своих работ. Это был автопортрет, но теперь автор выглядел старше. Я увидела, что он сложил рисунок вчетверо и положил его в конверт.

– Отправлю брату, – объяснил он.

Мужчины побоялись указывать адрес дома как обратный.

– Напишите мой, – предложила я. – У меня есть абонементный ящик, так что никто ничего не поймет. – Я надеялась, что парни все же получат ответные письма. – Я привезу вам почту, когда ваши родные ответят.

Парни погрузились в открытки, а в комнате тем временем становилось все темнее, и о том, что пора включить свет, нам напомнила Эллисон. Вечер настал незаметно. Я чувствовала себя как дома, но по-прежнему смотрела на то, через что проходят эти мужчины, как бы со стороны. На прощание Эллисон обняла каждого из них, и мы вернулись в пикап. Худощавый парень помахал нам с порога и быстро закрыл дверь.

Он умер после Нового года. Через неделю не стало светловолосого парня, сидевшего на диване. У него так быстро развилась деменция, что он не узнал меня, когда мы случайно встретились в медицинском центре.

В феврале я закрыла глаза художнику. На их открытки так никто и не ответил.

Эллисон спрашивала, когда мы снова поедем к ним в гости. Я позвонила психологу, чтобы узнать, будет ли он и дальше пускать больных в свой дом. Он ответил отрицательно: больше он этого не вынесет.

Глава пятая

Мне звонили либо поздно ночью, либо рано утром. Я уже привыкла к звонкам из больниц, но теперь в трубке слышались голоса больных. Не знаю, где они доставали мой номер, но кто-то явно сообщал им, что я могу помочь.

Нередко телефон начинал звонить, как только за окном светало, словно на том конце провода только и ждали, когда взойдет солнце, и уже не могли терпеть. Звонить стали так часто, что я перенесла телефон к кровати, чтобы не будить Эллисон.

Многие из звонивших знали, что их ждет, но понятия не имели, как им быть. Когда-то они жили с бойфрендом, который умер, или им приходилось ухаживать за другом. Иногда я поднимала трубку, а в ней раздавались одни всхлипывания.

– Я рядом, – говорила я. И на протяжении часа слушала рыдания, потому что звонивший не мог рассказать мне о своей беде или не знал, как это сделать. – Все в порядке, не сдерживайтесь, плачьте. А если можете говорить, расскажите мне, что случилось. А если не можете, то… скажите, когда захотите повесить трубку, потому что я готова слушать вас до последнего.

Лекарства не существовало, поэтому я могла дать им лишь информацию. Как правило, они хотели вернуться в Арканзас из других штатов, и мне пришлось отучить себя сразу же говорить им «Не надо». Многие из них не могли получить врачебную помощь там, где жили. Их буквально вышвыривали из больниц, потому что они геи. Некоторым не были доступны даже основные сведения о том, что с ними происходит. Они спали на чьем-то диване, возможно, в гостиной у больного, за которым ухаживали. И так они перебирались с одного дивана на другой, пока у них не заканчивались близкие друзья, которые могли о них позаботиться. Я встречала их на автостанции в Малверне, в получасе езды от Хот-Спрингса. Вся их жизнь умещалась в потрепанном чемодане или в коробке. Зачастую они были в таком запущенном состоянии, что их нужно было сразу же везти в больницу, и тогда мы проделывали сорокапятиминутный путь до Литл-Рока. В больницу Хот-Спрингса я отвозила людей только в крайнем случае, да и то старалась убедить себя, что разница в пятнадцать минут будет почти незаметна, если я нажму на газ.

Многие приезжали в надежде, что матери примут их обратно. Иногда я заходила с больными к ним домой, чтобы не возвращаться за ними, когда они получат отказ. Матери всегда оказывались самыми немилосердными, отцы держались в стороне. Многих из этих молодых людей воспитывали пятидесятники, которые ненавидели геев. Церковь имела огромное влияние, и именно она определяла, какое место в жизни прихожан занимает семья. Женщины, вероятно, следовали примеру семьи, в которой ребенок не позволил бы себе совершить столь серьезный проступок. Конечно, решать, кого следует изгнать из семьи, могли и мужчины, но на постоянной основе этим занимались именно женщины. Они знали, что, если пожалеют своих сыновей, потеряют все.

Однажды вечером я сопровождала до дома молодого человека из Маунт-Иды. Дуглас так боялся рассказать обо всем родителям, что сам попросил меня зайти вместе с ним. Худощавый Дуглас дрожал всем телом. Переступив порог дома, я поняла, почему ему так страшно. Его мать была такой же низенькой, как и он, но смотрела на нас свысока. Ее злобное красное лицо было похоже на большой палец, по которому треснули молотком.

Женщина оглядела меня с головы до ног. Дуглас сказал, что хочет поговорить кое о чем очень важном, – тут его затрясло так сильно, что я взяла его за руку и подошла к нему ближе.

– Можно мы пройдем