В декабре Павла свалила желтуха. Вместе с группой больных и раненых красноармейцев его отправили в тыловой госпиталь.

До железной дороги везли на обывательских подводах. Рядом с Беловым — трое бойцов. Один без сознания, а двое ослабли так, что рукой шевельнуть не могли. Шинелишки на них ветхие, а мороз перевалил за двадцать.

В первом же селе подводчик снял закоченевший труп и аккуратно положил его возле дома, где помещался Совет. Ночью замерзли еще два бойца. На подводе остался только Павел. Он вытянулся, накрывшись дерюгой, старался не шевелиться, чтобы не тратить силы. Боролся со сном, с предательской слабостью, хорошо понимая, что, если задремлешь, наступит конец.

Подводчик несколько раз приподнимал дерюгу, с надеждой посматривал на больного: не окочурился ли? Чего уж мучиться самому и других мучить? Помер бы поскорей, сдал бы он тогда труп и повернул назад, к дому.

Под вечер подводчик, пристально вглядевшись в бескровное, восковое лицо давно уже не двигавшегося бойца, ободрал сосульки с усов и вздохнул удовлетворенно:

— Ну вот, и этот наконец преставился, вечная ему память!

Хриплый голос пробудил Павла, вырвал его из глухой, равнодушной пустоты. Осмыслил услышанное, и вспыхнула в нем злоба. Приподнявшись на локте, Павел завернул самое крутое, какое только знал, мужичок ахнул от изумления и начал понукать свою резвую.

На станции перенесли Белова в пустой промерзший вокзал. В нем было не теплей, чем на улице. Люди лежали вповалку.

Ночью прибыл эшелон. Ходячие больные и раненые бросились штурмовать вагоны. Павел идти не мог. Медицинская сестра, сжалившись, повела его вдоль состава. Все двери были закрыты. Куда ни стучала сестра, отовсюду отвечали: вагон переполнен.

Наконец добрались до теплушки, дверь которой оказалась приоткрытой. Никто не отозвался из темноты. Сестра помогла Павлу подняться в вагон. Белов прополз в середину, лег между двумя телами, подсунув под голову вещевой мешок.

Вскоре Павел почувствовал, что начинает замерзать. Он почти не ощущал ног. Сапоги-то у него были по-кавалерийски щегольские, маленькие, на один носок.

Провел рукой по лицам соседей, понял, что это трупы, и удивился своему равнодушию: какая разница, где лежать? Вот только холодят очень заиндевевшие мертвяки…

Приподнявшись, спросил:

— Кто тут есть?

— Я тута, браток, — ответил ему тихий голос. — Один я середь всех. Поумирали ребята. И мы помрем, если останемся. К теплу надо. Да ноги не держат…

Долго выбирались они из вагона. Сойти на землю не было сил. Павел сполз вниз, как мешок, цепляясь руками за стенку теплушки. Упал в снег. Рядом свалился товарищ.

Так и замерзли бы они, наверно, в сугробе, не сжалься над ними путейский охранник. Громоздкий, в длинном тулупе, он потряс Павла за плечи:

— Эй, паря, ты кто?

— Красный командир, — с трудом разлепил Белов непослушные губы.

Охранник не церемонился. Подошел к теплушке, над которой струился из трубы дым и летели искры. Прикладом громыхнул в дверь. Его обложили из вагона забористыми словами.

— Отчиняй! — гаркнул охранник. — Сейчас стрельну! — Поднял Павла, а потом и его товарища, сунул в теплушку, поближе к раскаленной печурке. Пригрозил на прощание: — Смотрите у меня, чтобы в лучшем виде! В Тамбове их встретят…

Теплушка была битком набита красноармейцами. Бойцы потеснились, дали Павлу уголок на верхних нарах. Он согрелся и быстро уснул.

18

Тамбовский госпиталь заполнен до отказа. На двух сдвинутых койках умещались трое. В проходах, в коридорах — повсюду на тюфяках раневые и больные. Ни одеял, ни простыней. Лежали, кто в чем прибыл: в сапогах и ботинках, в окровавленных шинелях, подкладывая под голову папахи и шапки. Везде ползали вши.

Павел быстро поправлялся после желтухи. Аппетит появился зверский. Порции жидкого супа и чечевичной каши-размазни не хватало. Ходячие раненые помогли ему: сменяли на еду уцелевшую в мешке смену белья, фуражку, ремень.

Только было окреп, только начал ходить, как снова свалился на койку. В этот раз — тиф.

Лишь через три недели, исхудавший, похожий на скелет, Павел Белов выписался наконец из госпиталя. В кармане лежало отпускное удостоверение. Можно было ехать домой отдохнуть.

На базаре купил Павел два килограмма пшена, полкраюхи хлеба и кусочек сала. С тем и двинулся в дальний путь.

В товарном вагоне была печка, но сквозь щели дул ледяной ветер. Павел лежал на полу не двигаясь. Он опять чувствовал себя плохо.

В Москве товарищи-телеграфисты помогли ему сесть в ивановский поезд, а матери послали телеграмму, чтобы обязательно встретила.

Павла мучил озноб. Старая, протершаяся шинель не держала тепла. Он повязал шею запасными кальсонами вместо шарфа. Иногда озноб сменялся сухим жаром. Ломило суставы. Все плыло перед глазами.

В Иваново-Вознесенск поезд прибыл утром. Пассажиры высыпали из вагонов. Павел сполз по ступенькам последним, когда перрон опустел. Издали увидел мать: она шла вдоль состава, заглядывая в лица военных. Посмотрела и на него тревожными, ищущими глазами. Посмотрела и прошла, не узнав своего единственного в этом иссохшем человеке с ввалившимися щеками. А он, цепляясь рукой за поручень, чуть слышно позвал ее…

Мать сбегала куда-то, вернулась с плетеными детскими санками, уложила на них сына и повезла на квартиру, к родственникам. Это он еще смутно помнил. Но едва мать с помощью соседей внесла его в дом, сознание оставило Павла.

Вызванный врач осмотрел больного и скептически покачал головой:

— Возвратный тиф при крайнем истощении организма. Медицина бессильна. Спасти могут только молодость и материнский уход.

Часть вторая

Наука воевать

1

На Дону буйствовала весна. В бело-розовой пене цветущих садов тонули окраины чистенького, аккуратного города Новочеркасска. Шальной южный ветер нес тревожный аромат пробудившихся к жизни степей, рябил стальную, еще не согретую воду широкой реки.

Война сделала этот чиновничий городок столицей Донского края, сюда стекалось к генералу Краснову офицерство со всех уголков страны. Сюда бежали их семьи, невесты, любовницы. Вот и осели они здесь, после того как отгремел и откатился к Черному морю фронт. Мужчины ушли с белыми, некоторые — с красными, и осталось в недавней белогвардейской столице множество одиноких женщин, остались чиновничьи дочки — стареющие невесты, грустно музицирующие по вечерам. Вначале подозрительно и недружелюбно глядели они на красноармейцев, потом освоились, свыклись… Зарастала прошлая боль, молодость брала свое. Да и как устоять было женским сердцам перед лихими краскомами из 1-го запасного кавалерийского полка, прибывшего в город!

В жизни каждого человека бывает, наверно, самая яркая, самая счастливая весна, когда все манит и волнует, все кажется необычным, когда живешь беззаботно и просто, сердцем воспринимая радость и щедро отдавая ее другим. Такой стала