— Там пехота стоит, целый полк.

— Ничего, село большое, места хватит. Кони подбились по такой грязюке. К тому же интересуются ребята с пехотой потолковать, как они на колчаковцев ходили, какой нонче урожай в сибирских землях.

Павел согласился. Слез с коня возле отведенной ему хаты, отдал коноводу повод, а сам топтался на месте, разминая занемевшие ноги. В селе было шумно. В ближнем дворе гомонила очередь возле походной кухни. Залихватски наяривала гармоника. Павел пошел к хате, но кто-то окликнул его:

— Товарищ Белов, не признаешь, что ли?

Голос звенел радостно и чуть обиженно. Перед Павлом — коренастый командир в кожанке, перехлестнутой ремнями. На голове суконный шлем-богатырка с выцветшей матерчатой звездой. Глаза большие, голубые, круглые: по ним-то Павел и узнал молодого ткача, которого когда-то учил стрелять в цель. Вспомнил проводы рабочего полка на Иваново-Вознесенском вокзале.

Белов всегда сдержан, чувства свои проявлять не привык, а тут на радостях хлопнул товарища по плечу, долго тряс руку, повел с собой в дом, расспрашивал что да как. И наслушался интересного. Оказывается, полки иваново-вознесенских рабочих были на колчаковском фронте своего рода резервом, из которого начальство черпало командиров и комиссаров для полупартизанских формирований. Вот и в 21-й дивизии много командиров — бывших ткачей. Комиссар дивизии — тоже ивановский. А воспитанник Павла, молодой голубоглазый рабочий, недавно назначен комиссаром батальона.

Это было приятно — быстро вырос один из бывших учеников!

Проговорили они до полуночи. Зато наутро Павел позволил себе отоспаться: надо было дать отдых коням. А когда построил эскадрон — едва сдержал удивление, Почти половина бойцов сменила головные уборы. У кою солдатская шапка, у кого папаха, у кого фуражка. Павел сделал вид, будто ничего не произошло.

В полдень они нагнали пехотную колонну, выступившую из села на рассвете. В замыкающем взводе выделялся один пехотинец. Маленький, в замызганной шинелишке и в лаптях, он горделиво поправлял красовавшийся на голове высокий кивер с белым султаном и металлическим подбородником.

«Шельмецы!» — подумал о своих Павел. Ему неловко было обгонять колонну. Как он посмотрит в глаза знакомому комиссару?

Подозвал командира второго взвода, главного заводилу в эскадроне. Бывший вахмистр подъехал, скрывая ухмылку.

— Это что? — кивнул на солдатика Белов.

— А ничо, — ответил тот. — Все по закону. Махнулись добровольно, баш на баш! Пехота — она низко идет, издали не видна, ей кивера в удовольствие. Девки засмотрятся…

Павел, подумав, не стал вмешиваться. В самом дело, не силком же заставили пехотинцев менять свои шапки?! А у кавалеристов испокон века традиция: поощрять любую смекалку.

14

21-я дивизия, теснимая белыми, отходила на запад, к слободе Бутурлиновке. Вместе с ней, прикрывая левый фланг и ведя разведку, отступал эскадрон Белова.

На хвосте эскадрона вот уже двое суток висела казачья сотня. Казаки не проявляли активности, просто следовали сзади, прицепившись как репей. Белов остановился на одной окраине села — казаки устроились отдыхать на другой. Изредка и неохотно постреливало боевое охранение. Перестрелка велась без потерь.

Павел сделал рывок в сторону, двигался форсированным маршем. Утром разместил эскадрон в маленькой деревушке возле железнодорожного полустанка. Не прошло и двух часов, не успели еще поесть лошади, а дозор донес, что казачья сотня тоже приближается к полустанку. Павел вскипел: сколько можно бегать от них!

Сам дал сигнал тревоги — трижды пальнул в воздух (трубача в эскадроне не было). Построившись, конники направились к железной дороге. Усталые лошади шли неохотно.

Белых увидели сразу за насыпью. Казачья сотня медленно тащилась по грязному большаку. Заметив красных, казаки остановились, но не начали развертываться для боя, замерли в колонне по три.

Расстояние — метров шестьсот. Момент выгодный. Павел пришпорил коня. Не узнал свой ломкий, напряженно-высокий голос:

— Эскадро-о-он! Строй фронт!

Конники четко, как на учении, выполнили приказ, и это вселило в Павла уверенность.

— Пики на бедра, шашки к бою!

Строй ощетинился остриями пик.

Последнюю команду Павел выкрикнул уже не глядя на своих бойцов, повернувшись к противнику:

— Эскадро-о-он! За мной! В атаку, марш-марш!

Размахивая шашкой, он бросил коня в галоп. Летел, пригнувшись к шее своего вороного. Крикнул самозабвенно:

— Ура, товарищи! Ура-а-а!

И осекся, не услышав за собой эскадрона. Голос его одиноко угас на осеннем ветру.

Оглянулся, осаживая коня. Эскадрон застыл на месте. Вслед за Беловым скакал только рыжий комвзвод.

— Назад! — во всю глотку орал он.

Павел так дернул повод, что вздыбился конь.

Казаки на дороге тоже не двигались. Лишь некоторые стреляли прямо с седел. Но стреляли, наверное, для острастки: ни одна пуля не пролетела над молодым командиром…

Опустив голову, сгорая от стыда, ехал Павел впереди эскадрона. Он-то считал свое подразделение надежной боевой единицей, верил этим унтерам и вахмистрам, провоевавшим по три-четыре года. А они трусы! Может, они просто посмеялись над своим командиром, сговорились проучить его?.. Как бы там ни было, Павел ненавидел сейчас их. Ну, что же, не хотят по-хорошему, он заставит выполнять приказы, покажет свою хватку…

Когда начали затухать обида и горечь, сзади подъехал рыжий комвзвод.

— Ты что это, Павел Лексеич, надулся, как мышь на крупу…

— А что же мне, радоваться прикажешь? Не люди, тряпки какие-то!

— Ну-ну, эскадронный, ты полегче на поворотах. Тут народ постарше тебя, и видели мы кое-что. Знаешь, как раньше говорили: у кавалериста сердце горячее, а рассудок холодный… Ты о чем грустишь? Самолюбие у тебя заело? Или жалеешь, что живой остался, что не срубили тебя? Может, тоскуешь, что эскадрон цел, что люди кровью не истекли?

— И беляки целы.

— Беляк беляку рознь, Павел Лексеич. Сотня-то за нами третьи сутки идет, а нас не трогает, верно? А почему? Да потому, что осточертела казакам эта война. Возле своих домов они топорщатся, там они горло грызут, станицы свои сберегают. А сюда их ахвицерье силком гонит. Казак — он кто? Такой же мужик, как и я, таким же плугом землю пахал, пока не отодрали его от этой земли. Белые солдаты тоже ведь чьи-то дети, чьи-то мужья да отцы, им тоже умирать не шибко охота. И то сказать — нешто мы басурмане, чтобы своих молотить? Мы и на немца без всякой охоты шли, а тут, погляди, кумовья да сваты. Хорошо вот я к красным попал, а загребли бы меня белые, так и ходил бы под их погонами. Мы теперь ученые, и нет нам резона своих же мужиков юшкой мыть, свою землю сиротой оставлять… Вот так-то, Павел Лексеич, дорогой ты наш командир!

— Какой уж командир. Я в атаку, а ты рассуждать… Расстреливают за такое…

— Ну,