— Какого конкретно произведения? — уточнил Диафрагм.

— Всех сразу! В этом-то и прелесть. Заметьте, все начинается с конца — как интересно и, главное, держит интригу!

— Готов поспорить, что этот парень будет мстить родному дядьке.

— Тсс! Да помолчите вы! И перестаньте щелкать соей… щелкалкой.

— Обращайтесь к режиссеру, — фыркнул Шляпс. — Можно было подумать, прежде чем заказывать люминографа.

— Ой, вы что, делаете эти самые картинки.

Диафрагм решил промолчать.

— Надо будет обязательно обратиться к вам после представления. А сейчас помолчите и наслаждайтесь!

— …не знаю, куда рок меня в итоге принесет! Но до того он нес меня сюда и только. Взирайте же на то, что было! — актер закончил монолог, полный глубинного, важного, но непонятного смысла, и легким движением руки сорвал с себя блестящий костюм — под ним оказался только голый торс. Потом мужчина встал на четвереньки и погрузился в дым, который своими несуществующими ручонками дотрагивался уже до колен актера.

Загремела напряженная музыка — оркестр очень умело спрятался за сценой. Музыканты затрубили так громко, что по креслам прошлась легкая вибрация.

А потом — началось шоу.

Из умело спрятанных на сцене машин стали вырываться клубы дыма в форме черепов, которые зеркалами и магическими фонарями окрашивались в призрачно-зеленый. Оркестр буквально хрипел всеми духовыми инструментами, какими только можно было — сцена стала похожа на трухлявого мертвеца, с громким кашлем восстававшего из могилы.

Актер, переодевшийся в какой-то рваный балахон, вынырнул из-под зеленой пелены, выпрямившись.

Оркестр загремел сильнее. Из-под сцены с шипением полетели искры, вырвались столбы пламени, раздались звуки слабых взрывов. Пиротехника сработала на полную катушку.

Хотя должна была работать лишь вполсилы.

В хаосе звуков Шляпс смог спокойно сделать несколько люминок.

Актер заговорил:

— Когда я, обычный сын отца, племянник дяди…

Фонтаны искр зашипели с большей силой и ударились о потолок — пламя последовало их примеру. Худенький мужчина неуверенно посмотрел на такие спецэффекты, но продолжил монолог.

Правда, актера уже не было слышно: все искрилось, хрустело, шипело и издавало другие режущие слух звуки.

А потом…

В общем, в любом уважающем себя театре должна быть огромная люстра, которая, как говорят, висит под потолком уже несколько веков. Она обязательно должна быть громоздкой и жутко тяжелой — иногда ей стоит покачиваться и слегка поскрипывать, чтобы приводить гостей в восторг.

Еще такая люстра должна висеть аккурат над зрительным залом.

И падать при малейшем происшествии, будь то затаившийся полтергейст оперы или просто плохо прикрученные болты.

Пламя заметалось уже по сцене, а искры кривыми струями начали расстреливать весь зал, взмывая до самого потолка.

Зрители пребывали в восторге, актер — в шоке, а Шляпс просто снимал все это действо. Получались какие-то невнятные картинки — но его просили делать побольше люминок, пусть получают.

Что-то заскрежетало. Зрители подняли головы.

Огромная люстра заскрипела, а потом…

Нет, она не упала — но магические лампочки заискрились и стали трескаться, снегопадом из осколков осыпаясь вниз.

Люминограф щелкнул все это и вовремя отпрыгнул в сторону, потому что сверху посыпалось что-то еще. Диафрагм Шляпс крепко схватился за свой светопарат — тот, как назло, выскользнул из рук, полетев по кривой в сторону сцены.

Заморозим этот кадр — пускай светопарат замрет в минуте от своего рокового и смертельного падения — и вернемся к нему позже.

Глиццерин Пшикс долго стоял за сценой, надеясь, что все будет хорошо, даже скрестив для этого пальцы. Все знают, что скрещенные пальцы — залог успеха. Можно еще пробовать держать кулачки, но это вышло из моды где-то дюжину лет назад.

Только вот события, видимо, придерживались другой позиции — для них скрещенные пальцы были сигналом к действию.

Сначала пиротехнику не понравилось, как зашумели дым-машины — было в этом звуке что-то стонущее. Но Глиццерин махнул на это рукой. Образно, ведь руки были заняты скрещиванием пальцев.

Когда из-под сцены забили столбы искр, Пшикс напрягся так сильно, что даже ворот его пиджака оттопырился еще сильнее — как кошкин хвост, приготовившийся к неприятностям.

Потом столбы пламени и искр стали слишком большими для этого эпизода постановки, и Глиццерин, плюнув на все скрещенные пальцы, ринулся на сцену, пока остальные таращили глаза.

Пробиваясь через клубы разнообразного дыма — сценического, дыма от искр, подпаленного потолка и светопарта, пиротехник выскочил на сцену и начал выключать механизмы.

Зрители ничего не заметили — дым уж слишком загустел.

Вообще, зрительный зал, особенно, если смотреть со сцены, превратился в настоящий рай для дымного наркомана, если такие вообще существовали. Тоненькие струйки цеплялись друг за друга и складывались в непроходимое полотно гипер-дыма, которое все разрасталось и разрасталось.

Когда начали биться лампочки, Глиццерин был уже у края сцены.

А вот теперь пора вернуться к застывшему кадру и разморозить его, хорошенько подогрев.

Светопарат, летящий над сценой, приземлился прямо на макушку Пшикса — тот успел схватить его и спасти от смерти.

Пиротехник даже не понял, что он поймал. Глиццерин просто вцепился одной рукой в этот неопознанный упавший объект, а второй нащупал люк, ведущий под сцену, и нырнул во мрак.

Мрак этот не оказался таким уж мрачным, вопреки всей логике.

Под сценой вспыхивали огоньки, мерцали искры, и техника постепенно выходила из строя, бешено шебурша, как налакавшийся алкоголя кот, которого заперли в переносном домике для домашних любимцев.

Пробираясь через клубы дыма, что пытались захватить и эту территорию, Глиццерин, обжигаясь пиротехническими искрами, нащупал рычаг и со всей силы дернул.

Перенасыщенная магическими потоками техника отключилась — но перед этим успела прыснуть последним потоком искр.

Помещение под сценой вновь поместились в колючий и словно бы резиновый мрак, через который сочилось слишком много дыма.

Пинь-пон-пиньг-понг!

Оказывается, что жизнь рождается именно с таким звуком. И никаких фанфар, ангельских песнопений и прочего — все просто и как-то даже, что ли, безвкусно.

Потом от жизни ожидаются первые слова, или хотя бы звуки — все творцы напрягаются и готовятся либо к тоненькому голоску, либо к философским речам только что рожденной сущности, сознание которой пылает просвещением.