вот хотя бы клевер. — Николай Иванович прошел по кабинету и встал к окну спиной. Шевелюра на его голове золотисто засветилась по краям. Он весело прищелкнул пальцами, вернулся назад. — Крупнота, густота, головки с детский кулачишко, аромат. Увидите — глаз не оторвете. Что, как, почему, откуда такой клевер — загадка. Аверьянов, конечно, авторитет, а молодой селекционер Чухонцев пока никто. Но будут у нас и по травам авторитеты. Свои, доморощенные. Так что…

Из приемной приоткрылась дверь, и в притворе показалась копнистая голова.

— Входи, входи, — пригласил Николай Иванович.

В кабинет боком втиснулся приземистый парень. Чухонцев.

…Однажды в колхозе агроном привела к ним, мальчишкам-апробаторам, взрослого парня, толстого и неповоротливого, с узкими плечами.

— Студент сельскохозяйственного института Валерий Чухонцев, — представила им его она.

Был он медлителен, долго думал надо всем. Выручало его упорство: все лето от зари до зари ходил он по полям, а ночи просиживал, обрабатывая собранные данные.

Чухонцев мало в чем изменился, разве что стал чуточку солидней. Одет он был неряшливо: выблекший на солнце костюм не то сиреневого, не то серого с вишневой полоской цвета сидел на нем мешковато — внизу его распирало, а в плечах он казался великоват.

Чухонцев подошел к Николаю Ивановичу, поздоровался. Оглянувшись на Виктора, поднял вопросительно глаза. По лицу Виктора поползла улыбка. Поползла, поползла и заглохла. Чухонцев не узнал его.

— Знакомьтесь, — предложил Николай Иванович.

Виктор встал.

— Савелов.

— Чухонцев.

— Будете работать вместе.

Чухонцев увел Виктора в агротехнический кабинет, где стоял деревянный стенд с выращенным им клевером.

— Какой гигант! Я нигде такого не видывал.

— И нигде больше не увидишь. Только у нас, — подбоченился Чухонцев.

Виктор заглядывал то с той, то с этой стороны, трогал рукой высокие стебли. Большие, завявшие, с детский кулачок головки цветов источали сильный аромат.

— Как вы получили его?

— Каждый год ставил опыты. Прошлой весной намочил семена в растворе извести с коровяком.

— И это дало такой результат?

— Может, это, а может, что другое, не знаю. Я весь год вел записи…

Чухонцев особым ключом открыл средний ящик стола, достал толстую, в коричневом переплете тетрадь, подержал ее на руках; видимо, он боялся довериться Виктору окончательно. Глаза его ушли под лоб и стали подозрительными. Виктор ждал… Чухонцев протянул ему тетрадь.

— Тут все — день за днем. Читай. Я пока составлю смесь для подкормки.

Виктор начал читать и увлекся. Чухонцев записывал все происходящее с клевером, записывал с удивлением и восхищением перед загадкой природы; в записях проскальзывала вера в еще не раскрытые, не разгаданные силы. Внешне картина представлялась такой. Посеян был клевер в обычные сроки. Он быстро проклюнулся и пошел в рост. Чухонцев писал о погоде, о микроусловиях на участке, о подкормках, о белково-каротинных пробах — все говорило о том, что главное произошло при замачивании; клевер рос, удивляя и быстрым появлением бутонов, и какой-то буйной размашистой силой. Виктор оторвался от тетради, опустил ее на колени, поглядел на Чухонцева… Тот смешивал в колбе бурую жидкость, взбалтывал, смотрел на свет. Он колдовал над своим раствором с сосредоточенным выражением на лице. В просторной комнате, заставленной столами и шкафами с приборами, было темновато.

— Что, брат, удивляешься? То-то. Я сам не думал, не гадал — в точку попал. Уже было отчаялся. Меня в колхозе так и называли алхимиком. Вроде бы как в насмешку. А что вышло? Я же и посмеялся потом над ними. Помнишь, в школе проходили: алхимия, философский камень. Тоже надсмехались. Но ведь научились мы превращать одни элементы в другие! Алхимики обогнали свое время, вот в чем их беда. В мире и сейчас много непонятного и необъяснимого. Мы тоже ищем свой философский камень.

Чухонцев прервался, поглядел на Виктора, — пожирало его внутреннее, горевшее в нем беспокойство; когда оно одолевало, глаза его становились большими, темно-серые зрачки набухали и расширялись, в них что-то искрило, как электричество.

— Ну, об этом в другой раз, — сказал он. — Пора на участок.

Они пошли в поле. Трав на участках было много: клевер белый и красный, овсяница луговая, райграс, тимофеевка, вика с овсом, костер безостый, луговой мятлик. Они росли в чистом виде и в смеси друг с другом. С клеверов густо тянуло медом. Полдень наливался зноем, — бел и прозрачен стал воздух, белы и шелковисты травы, а белое марево вдали у леса плясало так, что было больно глазам.

Чухонцев остановился.

Клевер на его участке рос густой и ровной полосой, за нею шла проплешина. А дальше — за голой, выщербленной колесом трактора вмятиной, клевер снова поднимался густо и высоко. За этой полосой шла еще полоса, словно земля была где скупо, где щедро удобрена, как неравномерно посоленный ломоть хлеба.

— Клевер не набрал своей силы, — Чухонцев со значением пожевал губами.

Виктора отвлекло движение на полевой, обсаженной жимолостью дороге. Тяжело ступая и пришаркивая, по ней шел Павел Лукич. За ним плавно выступала Вера Александровна. Это была брюнетка лет тридцати — тридцати двух. Свежесть и чистоту ее слегка тронутого загаром лица оттеняли две родинки — одна возле мочки уха, другая сбоку красиво очерченного подбородка. Нос был небольшой, правильной формы. Привлекали ее глаза. Никто не смог бы точно сказать, в чем их притягивающая сила — в полукруглом ли, слегка удлиненном разрезе, в теплой ли бархатистости прозрачных зрачков, в мягкой ли ласковости живого и быстрого взгляда, в меняющемся ли выражении, но они придавали ее лицу живое очарование.

Чухонцев с достоинством, как равному, поклонился Аверьянову. Но тот, не ответив, показал ему спину, согнутую, обтянутую на лопатках парусиновой курткой. Красное от зноя лицо Чухонцева стало буро-малиновым.

— Неужели он думает, мы, как два медведя в берлоге, не сможем тут ужиться? — пробормотал Чухонцев себе под нос.

— Что? — не понял Виктор.

Он не мог оторвать глаз от Веры Александровны.

Чухонцев, занятый своими мыслями, ничего не ответил.

2

Начальника почтового отделения в Давыдкове Наталью Говорушкину родные и знакомые называли Талькой. Но если это шло к простому почтальону, каким и была до прошлого года Говорушкина, то нынешняя ее должность вообще-то не позволяла такой фамильярности.

Почтовое отделение занимало одну комнату в сельсовете. За невысоким деревянным барьером размещалось Талькино хозяйство — два стола, коммутатор, ящики для почты.

Сидеть на месте Талька не любила по причине своего девчоночьего неустоявшегося характера, но теперь приходилось запасаться терпением: пока не раздашь почтальонам газеты и письма, никуда не уйдешь. Да и вызвать могут из района к телефону — спросить, потребовать, дать приказанье. Какая-никакая, а начальница. Телефонистка Даша, моложе ее, совсем зеленая