– Рабо-тал, – наконец выговорил он. – Я и на телевидении работал… смежно. Но уже уволился. Так что если ты хочешь снять сюжет из жизни бомжей, грызунов и других полезных животных, так это не ко мне.

– Не хочу, – заверила его я. – Ты мне нужен. Собирайся и поехали.

– Стремительный рывок. От границы мы землю вертели назад. Дранг нах остен, – сообщил он. – Собираться и ехать с тобой? И ты еще говоришь, что фаллоимитатор не нужен.

– Странная у тебя логика, Миша. Да ты одевайся, не пучь глаза-то.

– Да мне все равно, что ты там говоришь. Ехать, так ехать. Только похмелиться организуешь?

– Организую, – пообещала я. – А что это ты, Миша, со своей прежней квартиры съехал?

Он поднял на меня глаза, и в мутном их взгляде блеснуло что-то осмысленное.

– А тебе зачем? Писать коммюнике о встрече товарищей Громыко, Лигачева, Борменталя, Розенталя и других официальных лиц? Или биографию мою стряпать с нерукотворным ликом спасителя от пьянства – участкового сержанта Васягина – на обороте?

Говорок его стал бойким, четким. Куда девалось заикание, бормотание и неестественные для любого находящегося в здравом уме и твердой памяти человека паузы!

Он снял со стены застекленную репродукцию картины Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», любовно покрутил ее в руках, а потом вдруг швырнул о стену так, что осколки полетели во все стороны.

– Не люблю проявлений коллективизма в любой форме, – угрюмо произнес он, не обращаясь ни к кому. – Особенно в форме совместных запоев…

* * *

Через полчаса мы сидели в кафе неподалеку от дома Миши Розенталя. Он успел приодеться относительно культурно и теперь, сменив одежду, как будто сменил маску: сейчас он держался сдержанно и с достоинством, пил пиво большими глотками и внушительно говорил мне «вы».

И это – вместо прежнего «тыканья», густо пересыпанного иканием и разбавленного, как болотная вода илом, невнятным вязким бормотанием.

Одно слово – артист.

– Вам приходилось сниматься в кино, Миша? – спросила я.

– Нет.

– А если подумать?

– Я только в телепередачах снимался, – сказал он. – Влачил нищенское существование на ниве репортерства. Два раза чуть шею не сломил за излишнее любопытство. Совал нос куда не надо. А он у меня потомственно длинный – наследственность, знаете ли. Папеле, Валентин Моисеевич, сын раввина, наградил.

– Значит, карьера киноактера вас не прельщала?

– Видите ли, Мария, – важно сказал он, едва сдерживаясь от лукавой улыбки, теплящейся в ехидном рту, – меня прельщало многое. Например, я хотел стать знаменитым журналистом – вместо этого самой знаменитой моей акцией в пору работы на телевидении стала пьянка на студии, в результате чего сломали две камеры, разбили прожектор, три микрофона сдали в ларек за четыре литра, а Витьку-оператора, который даже в Новый год не пил, забрали на пятнадцать суток за то, что он кидал в витрины магазинов табуретом ассистента режиссера, который он спер из «озвучки».

– Но…

– Я хотел быть секс-символом хотя бы для своих знакомых, а их у меня много, – продолжал раскочегарившийся Миша, – а вместо этого я торгую резиновыми членами и силиконовыми насадками в магазине «Интим». Взял отпуск и весь отпуск… сами видите… бухал. – Миша почесал в курчавой голове, а потом добавил – А еще я хотел жить в Турции.

– Почему именно в Турции?

– А там мой папеле проживает, – пояснил Розенталь. – Дело у него там свое. Авось и меня пристроил бы. Все-таки я не просто абы как, а сын турецкоподданного. Как Остап-Сулейман-Мария Бендер. А мать – русская. Где-то в Питере живет. На Васильевском. «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать».

– Понятно, – сказала я. – Только если так пить будешь, то до Васильевского острова явно не дойдешь. Ладно, Михаил Валентиныч, посмотрите-ка вот сюда. Знакома вам эта девушка?

И я подала ему фотографию девушки, которую так жестоко… в общем, той самой.

Розенталь допил пиво и не спеша взял протянутое фото. Я подозрительно смотрела на его зеленовато-бледное лицо и неподвижные, маловыразительные, чуть навыкате глаза.

– Знакомое лицо, – наконец произнес он.

– Разумеется, знакомое, – сказала я довольно агрессивно: кадры из кошмарного фильма, найденного в сейфе Марка Кравцова, мелькнули перед мысленным взором.

Миша Розенталь посмотрел на меня удивленно, а потом произнес:

– И тут она начала закипать, как старый, плохо чищенный самовар. В чем дело-то, Машенька? Что это за девчонка?

– А ты припомни. Неужели не знаешь? – вкрадчиво спросила я, машинально сжав кулаки. – Ты там еще должен был играть парня в средневековой Испании. У тебя внешность такая… жгуче-брюнетная, под андалузского мачо.

Миша Розенталь снова вгляделся в фото, а потом сказал:

– Ну, вспомнил. А в чем дело-то?

– Ты знаешь, кто эта девушка? Что ты вообще о ней знаешь? – спросила я, уже думая, что простыми вопросами от этого милейшего полукровки ничего толкового не добьешься.

– Честно говоря, я о ней ничего не знаю, – заморгав, проговорил Миша Розенталь. – Меня просто попросили сняться в трех эпизодах. И все. Я отыграл-то там всего ничего. – Он широко улыбнулся, а потом добавил: – Хотя с такой дамой покувыркаться… даже перед камерой – это можно было бы и без денег. А так… Даже без дублей все сделали. Мне тогда бабки были нужны… как и теперь, впрочем. А что, собственно, такое? Ну, порнуха… ну и что? Да сейчас таких студий в Москве – хоть пруд пруди.

– Таких – да не таких, – сухо выговорила я. – Ты мне правду говоришь? – Я подалась к Мише и оказалась так близко от него, что его торчащая жесткая челка коснулась моего лба. – Ты понимаешь, Мишенька, что если ты соврал, то за тобой обязательно придут. Не те, так эти. Я думаю, что ты меня понял.

И я перехватила его запястье пальцами и легонько сжала, но так, что мои ногти с титановыми накладками впились в кожу: для этого не надо большого усилия.

Миша Розенталь выпучил от боли глаза и попытался было вырваться, но я сказала почти нежно:

– Дело в том, сын турецкоподданного номер два, что если ты будешь вырываться, то просто-напросто располосуешь себе всю руку.

Розенталь сглотнул и, взяв другой рукой пиво, выпил его за один присест. Я не препятствовала ему. Миша поставил кружку на стол и произнес спокойно:

– Не надо, Машуня. Не надо меня полосовать. Ты ведь не Степа Криворуков по прозвищу Кутузов, мой одноклассничек, который в порядке профилактики вранья, брехни и запирательства любил полосовать своих клиентов скальпелем. Все-таки полтора курса мединститута окончил.

– Я и не собираюсь тебя уродовать. Просто отвечай на все мои вопросы. Ты можешь свести меня с кем-нибудь из тех, кто имел с тобой дело на съемках?