Возле затылка светлые волосы слиплись в ржавый ком, а на лоб свисала уже подсохшая кровавая сосулька, багровый волосяной клок…

А дальше, перечеркивая лицо, как неверно выполненную школьную контрольную, через переносицу и угол полуоткрытого мертвого рта шла темная дорожка засохшей крови.

– Вот и еще один труп, – сказала я. – И, думаю, что не последний.

– А кто еще?

Я молчала, но Розенталь вцепился мне в руку, как я тогда в кафе в его собственную (хорошо, что на его пальцах нет отточенных, как бритва, титановых накладок), и прошептал фальшивым театральным голосом:

– Ты тогда говорила, что увиделась бы с Наташей не раньше, чем через пятьдесят лет. Значит, она тоже…

– Можешь не продолжать, – сказала я и присела на корточки вслед за Мишей, потом посмотрела на него с тяжелым, плохо скрываемым недоумением и произнесла:

– Ты что, Розенталь, хотя бы на минуту не можешь перестать паясничать? Даже сидя у трупа…

– …сэра Генри и слыша на болотах жуткий вой собаки Баскервилей, – договорил Миша, затем повернул ко мне серьезное – вот уж чего не ожидала! – лицо, в котором тускло светилось раздражение, и произнес – А если ты хотела сказать, что мне стоит быть серьезным, сидя у трупа своего друга, так я скажу: этот парень никогда не был мне другом. Даже в университете. Я же говорю – амеба. Холоднокровное бессмысленное существо с рачьими глазами. Да, оператор он был от бога. Он и сам это знал. Но мне всегда казалось, что он с равным блеском может снимать лирическую сцену и групповуху… думаю, он так же блестяще отснял бы сцену какого-нибудь убийства… Одно слово – амеба.

– Ты даже не понимаешь, что только что сказал, – тихо произнесла я. – Или ты знал, или… чудесно попал в точку.

Миша Розенталь побледнел.

– Что?

– Ничего, – в тон ему отозвалась я.

И склонилась над телом Пороховщикова и рассматривала его минуты три. Потом подняла глаза на обрывок тюлевой занавески в руке оператора – и тут же отыскала глазами ту самую тюлевую занавеску, от которой и был оторван клочок.

Занавеска на манер фаты висела на голове мраморной скульптуры, изображающей то ли Афродиту, то ли иную бесстыжую даму из древнегреческой мифологии. Скульптура стояла в двух шагах от трупа Пороховщикова – в углу прихожей.

– Конечно, баллистическая экспертиза установит, но у меня есть основания считать, что его застрелили в упор с порога, – сказала я. – В дверь позвонили, он открыл и тут же получил пулю в голову. Падая, он пытался схватиться за скульптуру, чтобы удержаться на ногах, но единственное, чего он таким образом добился, – это оторвал кусочек вот этой… фаты.

– Элементарно, Ватсон, – серьезно подытожил Миша Розенталь.

– Его убили около двух часов назад, – сказала я, вынимая сотовый и набирая номер Родиона. – Алло… босс?

– А, Мария?! – заорал в трубку тот, и я явственно представила себе, как в этот момент он подпрыгнул на несчастном кресле, претерпевшем сотни таких прыжков, а кудри при этом разлетелись во все стороны. – Я сам только что хотел звонить! Уже руку… ногу… протянул к трубке…

– Ноги будем протягивать позже, – сказала я. – Тут у меня как раз именно такой случай.

– Труп, что ли?

– Вот именно. И знаете, кого? Того самого оператора, который снимал известный нам обоим фильм. В титрах он, конечно, не значится, за неимением последних, но… в общем, я на него вышла, но было уже поздно. Его убили примерно два часа назад выстрелом в голову. С порога его собственной квартиры.

– Та-а-ак, – протянул босс. – Жмурик, значит, уже есть? А я вот что… пробил данные той девчонки.

– Да ну?

– Судя по всему, это именно она.

– Зовут Наталья? – быстро спросила я.

– Да… а откуда ты знаешь?

– Я тут тоже кое-что нарыла… но вы продолжайте, босс. Продолжайте.

– Наталья Михайловна Николаева, – проговорил он тоном, каким обычно зачитывают текст. – Семьдесят шестого года рождения, русская, уроженка города Саратова. Папа – Михаил Петрович, мама – Нина Григорьевна. Покинула свою малую родину три года назад, и с тех пор – с концами. Я уже связался с саратовским УФСБ и милицией, накопал про эту Николаеву кое-какие подробности. Оказывается, девочка три раза задерживалась за занятие проституцией. Есть у них там такая знаменитая улица Большая Казачья, так эта Николаева Наталья по ней фланировала. Боевая юность, надо сказать.

– Хотя с первого взгляда по ней не скажешь, – отметила я, – симпатичная, тихонькая девушка. Яркая, конечно, но это же не повод…

– Не повод, не повод, – перебил меня Родион. – Я уже заказал тебе билет на авиарейс в Саратов. Нужно встретиться с семьей этой Наташи. Думаю, будет нелишним.

– Понятно, – сказала я. – Сейчас приеду. Только вызову ментов.

Позвонив куда следует, я решила до приезда компетентных органов осмотреть квартиру. Все-таки в этом деле у меня есть свои интересы. Мише Розенталю я велела не сходить с порога, чтобы не следить и не оставлять «пальчики», а сама прошла внутрь.

Надо сказать, покойный оператор, несмотря на свою отнюдь не самую денежную (по крайней мере, в представлении большинства сограждан) профессию, жил в пошлой роскоши. Квартира была обставлена дорогой мебелью и увешана картинами, которые, бесспорно, не были подлинниками, но тем не менее являлись весьма дорогостоящими копиями.

У самого окна стоял внушительный письменный стол. Пороховщиков, будучи домоседом, любил просиживать свою жизнь в комфорте и питал слабость к хорошей мебели.

Я наскоро осмотрела обе комнаты пороховщиковской квартиры и, не найдя ничего примечательного, сделала один-единственный и далекоидущий вывод: если тут что и есть заслуживающее самого пристального внимания, так это наверняка хранится в столе.

А он заперт.

За время работы в конторе Родиона я приобрела квалификацию весьма приличного взломщика, тем более что в моей сумочке всегда была внушительная подборочка отмычек, которыми приходилось пользоваться весьма часто. Думаю, что этот стол мне удастся открыть без особых хлопот.

В дверь заглянул несносный Розенталь и, увидев мои противозаконные манипуляции, проговорил:

– А-а… я смотрю, малина тут процветает. Не успел Ваня отойти в мир иной, как его стол уже взламывают. Неужели ты сможешь вскрыть эту крепость?

– Уже, – ответила я и потянула на себя ящик.

В столе я обнаружила огромное количество кассет, профессиональных и обычных, в красочных разноцветных обложках, испещренных изображениями совокупляющихся во всех позициях особей обоих полов и любопытными надписями: «Женька Онегин», «Вишневый зад», «Мастер – Маргариту», «Башня тамплиеров» и даже почему-то «Весна священная». Не говоря уж о всяких «Херминаторах» – порноримейках известных голливудских фильмов, перенесенных на русскую почву.