обстановке – его обещала посетить актриса, игравшая в фильме, та самая девушка с постера. Ева, с присущей ей эмпатией, думала о том, каково Ирен Жакоб будет смотреть на себя, молодую и непосредственную, двадцать с лишним лет спустя. Насколько может быть грустно следить за ускользающим призраком собственной юности, навеки запертой на пленке. Она сама часто думала, что боится старения едва ли не больше смерти. С ранних лет ей легко удавалось перескочить через фантомы десятилетий и представить себя старухой, листающей дневники времен воздушного семнадцатилетия, когда согласно Рембо29 «серьезность была не к лицу», и «июньскими ночами дышалось легко».

Почему так сложно заставить себя жить в моменте, не заполняя хрупкие хранилища мозга мыслями о том, как будет потом, в далеком будущем? Чувствовать собственный вес, твердый монолит земли под ногами и связь между ними, слаженную координацию мышц и движений, и полностью осознавать, что состоишь из плоти и крови, что помимо метафизики в тебе есть физика, не менее прекрасная в своей прямолинейной естественности. Не так легко чувствовать себя полностью, непридуманно живым, а не просто персонажем написанной кем-то книги. Некоторым за всю жизнь так и не удается научиться этому. Возможно, даже стоило бы внести предмет по развитию умения наслаждаться моментом в школьную программу.

В вечер показа Ева решила выглядеть соответственно своему настроению: надела маленькое черное платье, нанесла на шею капли невыносимо тяжелых и сладких по мнению ее мамы, но таких любимых ею духов, и вышла из дома прямо в сиренево-душистое зарево октябрьских сумерек. Облака плыли цикламеновыми гроздьями винограда, и она пыталась запомнить их причудливые формы, чтобы потом написать о них стихотворение.

Она еле отыскала нужное здание – оно казалось совсем неприметным рядом с мерцающей красной вывеской ночного клуба «Мулен Руж». Кинотеатр, по понедельникам входивший в ведомство киноклуба, снаружи казался гораздо меньше, чем был внутри – его трехъярусная открытая конструкция с бархатными алыми сидениями напоминала кулисы нуарного фильма. В такую обстановку так и просились роковые женщины и закулисные интриги. В кинотеатре никогда не продавали попкорн или прохладительные напитки – согласно уставу киноклуба, это оскорбляло саму суть кино. Позже, исследуя его стены, Ева нашла цитату Экзюпери, нарисованную готическим шрифтом: «L’homme est maître de cette terre pour servir des hommes»30.

В холле кинотеатра яблоку негде было упасть. Она видела компании галдящих студентов, длинноволосых парней, похожих на сбежавших из прошлого хиппи, пожилые супружеские пары и серьезных мужчин с портфелями. Ей пришлось пережить пару неприятных минут на кассе, когда она пыталась объяснить девушке, что может пройти бесплатно как новый член комитета, а та не могла найти ее имя в списке. Еву спас Кристоф, как волшебник, вынырнувший из лиловых кулис зала.

– Тебя еще просто не успели внести в список, – ободряюще улыбнулся он и тут же ушел помогать с оборудованием.

Ева надеялась, что сможет сесть со знакомыми из комитета, тем самым скрепив тончайшую нить едва начатого знакомства. Она искала взглядом долговязого Пьетро, но зал был почти полон и разглядеть кого-то не предоставлялось возможным. Лиц других она пока не запомнила, так что просто поспешила занять свободное место в третьем ряду, между полным мужчиной в мятом костюме и рыжеволосой девушкой, хихикающей с подружкой. Она уже настроилась на то, что так ни с кем и не познакомится, и даже общительный итальянец больше не будет искать ее компании. Видимо, ей только показалось, что у них много общего.

Кристоф произнес вступительную речь, напомнив зрителям о том, что после фильма состоится беседа с главной актрисой фильма и фуршет. Свет погас, погрузив зал в загадочную тьму, напоминающую кобальтовые глубины шатра гадалки. Еву с первых же кадров поразило то, настолько точно фильм соответствовал ее душевному состоянию, сколько там было параллелей с ее жизнью, воплощенных в историях разных персонажей. Как и главная героиня Валентина, она тоже училась в Женевском университете, тоже знала одиночество. Как ее сосед Огюст, изучала право, правда без присущего ему рвения. Как отставной судья, сыгранный Третиньяном31, любила наблюдать за людьми, и представься ей такая возможность, тоже нашла бы в себе смелость подслушивать телефонные разговоры. В конце концов, это не так сильно отличалось от того, чем она занималась на улицах, в кафе и автобусах, воруя крохотные сдобные ломтики чужих жизней.

Также Еву приятно порадовало то, как в фильме Кесльевского была изображена Женева, которая крайне редко становилась съемочной площадкой, вдохновляющей режиссеров. Она с любовью и узнаванием разглядывала тесные улочки, змеевидный подъем на холм, ведущий в Колони, где жил судья, очищенную серебряную монету озера, здание суда и Национального музея. Взволновала ее и тема неопределенных отношений между трогательной юной Валентиной и пожилым, желчным судьей, колеблющихся между дружбой, последними мягкими вспышками любви и чем-то отцовско-дочерним.

Это заставило ее вспомнить о том, что надо бы позвонить отцу, внимания которого ей часто не хватало, даже если она никогда не признавалась себе или ему в этом. Он жил в другом городе, далеко от Москвы и созванивались они только по праздникам. Даже когда она приезжала домой, ей не хватало времени слетать к нему. Она в очередной раз подумала о том, что нас задевают только те книги и фильмы, в которых мы находим хотя бы слабую тень собственного отражения.

На финальных титрах, после того как всех героев трилогии объединил один несчастно-счастливый случай, Ева даже немного прослезилась. Как всегда бывает после хорошего фильма, свет, прорвавшийся в напоенную мечтами темноту зала, раздражал, казался невежливым собеседником, перебивающим на полуслове. Внешний мир после хорошего фильма казался оскорбительной подделкой, склеенной наспех.

После отзвучавших аплодисментов на сцену взошла Ирен Жакоб, достигшая возраста матери своей героини, но не потерявшая своего мягкого французского обаяния. Худенькая, с мальчишеской фигурой и растрепанными каштановыми волосами – со спины ее все еще можно было принять за подростка. Свитер амарантового цвета и ни капли косметики.

Вслед за ней, к удивлению Евы, на сцене появился тот самый светловолосый парень, который перевел ей цитату на латыни со стены реформации. В этот раз на нем были очки, придававшие ему вид ученого. Ей показалось, что он быстро взглянул на нее, но она списала это на игру воображения. Порой кажется, что все на тебя смотрят и что-то о тебе говорят, а на деле ты даже не являешься темой, достойной внимания. Однако она верила, что лучше пусть о тебе говорят плохо, чем никак.

Кристоф дал им микрофон, и полился разговор, похожий на одну из тех уютных бесед с новым знакомым, который кажется давно забытым другом. Парень задавал Ирен очень длинные и сложные вопросы, присыпанные пудрой цитат. Она иногда переспрашивала, что он имел в виду, смеялась, задумчиво хмурилась, говорила о том времени, когда сама жила в Женеве, о работе с режиссером, для которого этот фильм стал последним.

– Он никогда не давил, как это делали другие режиссеры. Но в то же время контролировал все процессы на съемочной площадке: наводил свет, проверял работу суфлеров, иногда мог сам влезть в кадр во время съемки – неожиданно, откуда-то снизу, из-под прожектора – и подсказать нужную эмоцию одними только гримасами… Он волновался, что мы переутомимся, но сам мог задержать нас до самого утра…

– Именно это придавало его работам эллинистический оттенок неотвратимости бытия, завуалированный в наших повседневных жестах, – серьезно кивал блондин.

Ева незаметно оглянулась на соседей, чтобы проверить поняли ли они, что он хотел этим сказать, но их лица оставались невозмутимыми.

Голос знакомого незнакомца убаюкивал, как грустные русские колыбельные. Незаметно они с Ирен пустились в более интимные дебри рассуждений о любимых книгах, повлиявших на желание стать актрисой фильмах, детстве и юности Жакоб. Всем в зале казалось, что она обращается не только к интервьюеру, но и к каждому из них, будто диалог связывал всех невидимой