японским корням португальца. Ева редко предлагала свое кино – боялась, что оно покажется друзьям слишком простым, обывательским. В отличие от остальных предпочтений, кино ей нравилось современное – она считала, что тут стоит идти в ногу со временем. Однако она инстинктивно чувствовала, что не стоит в их присутствии упоминать о том, что вчера она ходила на какой-нибудь не обремененный философией триллер в коробку большого сверкающего торгового центра, просто чтобы расслабиться. Для них это было бы сродни осквернению святыни, почти плебейской легкомысленностью. В их вселенной ритуал просмотра кино должен был быть возвышенным, со свечами великих имен и ковровой дорожкой глубокого, как Марианская впадина, смысла.

И все же, иногда ее задевало то, как неуловимо менялись их лица, когда она говорила, что еще не смотрела Феллини или Коста-Гавраса, зато посмотрела все фильмы Дэнни Бойла или Вуди Аллена. Словно на долю секунды они сомневались в том, что выбрали достойного человека для того, чтобы осчастливить его своей дружбой. Особенно остро это проявилось, когда они играли в карточную настольную игру для киноманов, где надо было угадать фильм, и она была в паре с Пьетро. Он даже не спрашивал ее совета, когда отгадывал кино, будто не сомневался, что она ничем ему не поможет. А она и правда часто не знала, о какой картине идет речь, потому что все они были сняты раньше двадцать первого века. Она отгоняла от себя мысли о том, что друзья слишком заигрались в эстетов и превратились в снобов, сами того не заметив. В конце концов, может ее сбивала с толку проклятая привычка принимать все на свой счет, и на самом деле они ничего такого не думали.

Во время просмотра Карлос обычно не произносил ни слова, зачарованно уставившись в экран, зато Пьетро и Густаво постоянно перебрасывались шутками и колкими комментариями, что было ближе природе Евы, чем молчаливое почтение Карлоса. По ее мнению, ему не хватало простоты, умения спуститься хотя бы на пару ступенек ближе к земле со своего пьедестала непогрешимости. Она замечала, как он невольно закатывал глаза, когда Густаво выдавал особенно едкую шутку, и специально смеялась громче.

Тем интереснее было слушать споры о кинематографе, которые разворачивались потом между мужской половиной компании. Обычно Пьетро и Густаво объединялись против Карлоса и часами с пеной у рта доказывали свою точку зрения. Так однажды Пьетро раскритиковал «Ностальгию» Тарковского, сказав, что все это только красивый символ, но не последовательная история с выводом. Когда Карлос своим плавным, музыкальным голосом начал объяснять, что по его мнению, идеей Тарковского как раз было передать метафору ностальгии, статичную по своей сути, Пьетро, верный своей холерической натуре, разошелся не на шутку. Один за другим он визгливо выпаливал аргументы, размахивая руками, а Густаво поддакивал ему, подливая масла в огонь. Карлос лишь невозмутимо улыбался, что еще больше выводило из себя Пьетро.

Анна-Мария с Евой только и успевали хлопать глазами, доставая из миски соленые кружочки чипсов. Они инстинктивно чувствовали, что нет никакого смысла вмешиваться, потому что для парней их сейчас не существовало, их мнение весило меньше перышка. Анну-Марию, не чуждую феминизма, обижало это обесценивание женского интеллектуального вмешательства, в то время как Ева терпеливо ждала, пока мужчины успокоятся, и только потом пыталась мягко преподнести свою точку зрения.

В более спокойные вечера после фильма они включали музыку и разговаривали. Карлос любил инструментальную этническую музыку или классические произведения, но они всегда просили чего-то попроще. Один раз легли на полу, образуя звезду (хотя длинные ноги Пьетро не помещались и ему пришлось их подогнуть), и с благоговением слушали семиминутную песню Металлики «Fade to black», а следом за ней сюрреалистическую «The End» с отрешенным голосом солиста The Doors. «Умели же раньше играть» – сказала тогда Анна-Мария с театральным придыханием, когда отзвучал последний аккорд и все блаженно выдохнули, словно только что побывали на ознакомительной экскурсии по раю.

Иногда они спускались с Олимпа возвышенных тем и рассказывали истории из детства, смеялись над однокурсниками или коллегами или просто отдавались потоку ассоциаций, как по кочкам волшебного пруда перескакивая с одной темы на другую. Им никогда не было скучно вместе.

Бывали случаи, которые подтверждали, что их объединяет не только совместный досуг, но и более благородные чувства. Карлос и Пьетро однажды защитили Еву от гнева Амбруаза, когда та по невнимательности скопировала рецензию одного авторитетного издания в афишу, рекламирующую фильм, и только после заметила, что та была едкой и язвительной. Унизительной была сама ситуация разоблачения. После фильма директор киноклуба подозвал ее к себе и с улыбкой нежнее клубничного суфле осведомился:

– Значит, это ты писала афишу?

– Да, это была моя первая работа, – радостно улыбнулась Ева, решившая, что он хочет похвалить ее,

– Можешь объяснить мне, почему критик, рецензию которого ты выбрала, говорит, что фильм лишь «нелепая и неубедительная пантомима высосанной из пальца трагедии»? – сказал он, внимательно глядя ей в глаза. Казалось, ему доставляло удовольствие ее замешательство.

Она не была уверена, что зрители вообще продираются сквозь эти текстовые дебри перед просмотром, но насмешливое недоумение директора киноклуба больно ударило ее по самолюбию. Она замолчала, мечтая провалиться сквозь землю и никогда больше не появляться в киноклубе.

– Каждый может ошибиться. Тем более, если делает это в первый раз, – вмешался Карлос.

– Антиреклама порой работает даже лучше, – добавил Пьетро.

– Вы ведь не думаете, что я такая глупая? – сказала она после того, как они вышли на улицу.

– Даже если бы я так думал, я бы тебе не сказал, – пошутил Пьетро и поспешил увернуться от ее удара в плечо.

А Густаво в свою очередь помог Анне-Марии устроиться на курсы японского, которые вел его знакомый, что существенно снизило цену за обучение. Она часто говорила, что после жизни в Италии, Швейцария кажется ей баснословно дорогим курортом для миллионеров. А она какая-то Кристина Хофленер38 на чужом празднике жизни. Ева понимала ее, потому что тоже часто скучала по российским ценам. А еще больше по тому, что все открыто круглосуточно, и ты можешь достать шоколад, вино или шампунь в любую минуту дня, в то время как в Европе по воскресеньям царит почти кладбищенское затишье, и все витрины безжизненнее позеленевшего трупа.

– Если бы я не делила комнату с двумя девочками, моей зарплаты хватило бы только на то, чтобы покупать себе миндальное молоко, – сетовала Анна-Мария.

Конечно же, она была вегетарианкой. Это органично вплеталось в ее образ «слегка космической девочки», что-то вроде итальянской версии Жанны Агузаровой.

Иногда, уставая томиться в четырех стенах, они выбирались на улицу. Гуляли по Ботаническому саду, прячась в душных влажных теплицах, до самого потолка увитых изумрудными побегами растений, похожих на древних змей. На стеклах теплиц плясали радужные пятна солнца, волглый воздух уносил в тропики. До ночи сидели в кафе, выпивая одну чашку кофе за другой, играя в настольные игры или игру «угадай, кто ты». Каждому на лоб приклеивали листок с любым историческим, книжным или знакомым лично персонажем, и надо было вычислить его, задавая вопросы, на которые можно отвечать только да или нет. Анна-Мария тогда была Хемингуэем, Карлос – мадам Баттерфляй, а Пьетро очень долго не мог угадать Фиделя Кастро, и все смеялись над ним. Потому что даже догадавшись, что он латиноамериканский революционер, итальянец смог перечислить все возможные в мире варианты, кроме первого, приходящего на ум.

Когда в город снова приехал цирк, они даже снизошли до того, чтобы покататься на аттракционах на Планпале, с визгом рассекая воздух на карусели или сталкиваясь друг с другом на механических машинках. Пьетро с Карлосом называли это ребячеством, но порой сами не могли удержаться от круга на подвесной карусели или сумасшедшем автобусе. Ева любила эти неоновые розово-голубые вечера в парке развлечений, мельтешением огоньков, воздушностью