Незаметно, но очень естественно, как течение реки, это общение в стенах киноклуба сплотило ребят. Они стали проводить все больше времени вместе и за его пределами. В шутку окрестили себя «Обществом мертвых поэтов», «Мечтателями» Бертолуччи, или элитной компанией из «Тайной истории» Тартт. «Только без убийств, инцеста, алкоголизма, и куда интернациональнее» – добавлял Густаво, поднимая палец вверх. Несмотря на то, что от рождения все они, кроме Пьетро и Анны-Марии, говорили на разных языках, судьба строителей Вавилонской башни им не грозила, благодаря тугому канату французского, переплетенного вспомогательными нитями английского, протянутого между ними. Когда они говорили, она даже забывала о том, что беседа идет не на русском – так естественно мысли оформлялись в слова.

Ева однажды заметила, что встретились они неслучайно, ведь всех их объединяет одна большая страсть – не только кино и литература, но общая привязанность к прошлому, давно ушедшему, нежелание полностью находиться в оскорбляющем чувство прекрасного настоящем. Все они в совершенстве овладели искусством ностальгии и ретромании, легкой формой снобизма. Они притворялись, что современный мир их не касается, что они нашли способ застрять в романтическом ушедшем, сознательно не упоминая ярких и безвкусных примет настоящего. Они избегали любого остросоциального подтекста и контекста. Разве что Карлос иногда рассказывал что-то про гражданскую войну в Венесуэле, которая не на шутку волновала его.

У каждого из них был свой якорь в прошлом – собственном или общемировом. Пьетро писал диссертацию по творчеству поэтов озерной школы и постоянно цитировал им особенно полюбившиеся пассажи. Теперь они знали о жизни Кольриджа и Саути больше, чем о собственных родителях. Анна-Мария, закончившая лингвистический факультет в Болонье, мечтала преподавать детям древнегреческий – только вот вакансий пока нигде не появлялось, что очень ее мучило. Густаво, как однажды шепотом сообщил Еве Пьетро, пару лет назад потерял возлюбленную – никто толком не знал, что с ней произошло, но все хором признавали, что после этого Густаво уже никогда не был прежним, что-то в нем надломилось навсегда. Она и сама однажды заметила шрамы на его запястьях, которые он всегда прикрывал рукавами свитеров и рубашек.

– Она была его единственной любовью, – сокрушался Пьетро, – как Аннабель Ли или Линор36 для По. Вся его жизнь без нее – сплошной макабр, хоть он и кажется беззаботным весельчаком.

Что касалось Карлоса, он все еще оставался для нее загадкой. Он не так много распространялся о себе, чаще расспрашивал друзей – всегда старался быть полезным, помочь словом или делом, дать высказаться и быть услышанным. О том, что он изучает химию, а не филологию и почти защитил докторскую по какой-то непроизносимой теме, преподает студентам, которые едва младше него, а несколько дней в неделю даже работает в Церне37, Ева узнала только спустя месяц знакомства.

– Но я же видела, как ты тогда заходил в здание филологического факультета! – воскликнула она.

– У меня там много знакомых, – просто сказал Карлос, – хотелось повидать их.

Так она поняла, что возможно в мире еще больше людей, которые занимаются не тем, что любят. Но Карлос позже развенчал ее упаднические теории, сказав о том, что любит химию не меньше, чем литературу и поэзию, потому что она, в отличие от последних, дает ощутить землю под ногами. Она упорядочивает связи между ним и физическим миром, делает его значительнее, чем он есть, в то время как книги часто заставляют почувствовать себя ничтожеством.

– Ты даже не представляешь сколько в химии красоты, не меньше чем в стихотворении Верлена, – сказал он. – Я обожаю процесс исследования, метода проб и ошибок, ведущего к проникновению в очередную тайну науки.

– Я как-то приходил к нему в лабораторию – он работал как заведенный. Ни дать ни взять – сумасшедший ученый, разрабатывающий план по покорению мира, – подтвердил Густаво.

Основным местом их сбора, их штаб-квартирой, как шутил Пьетро, стала однокомнатная квартирка Карлоса, недалеко от здания ООН. Она была обставлена в неожиданно минималистичном стиле: белая кровать, серый раскладывающийся диван, квадратный стол с кактусом посередине и широкая плазма телевизора. «На это стоило потратиться», – заметил он в ответ на восхищенные взгляды друзей.

В углу на терракотовом паркете лежала пугающая оскалом африканская маска, которую он купил на воскресной ярмарке на Планпале и гитара в черном чехле с ворохом нотных листов в кармашке. Он играл им всего единожды, какую-то традиционную испанскую песню, вдохновленную арабскими мотивами. Тогда Ева завороженно следила за танцем его пальцев, перебиравших струны с любовью и какой-то поэтической отрешенностью. Нельзя сказать, чтобы он играл хорошо – ее музыкальный слух спотыкался о случайно задетые ноты и прыгающий ритм, но в этом определенно была душа. После он не смотрел им в глаза, словно на несколько минут потерял часть себя и жалел об этом, хотя видно было, что в то же время он страстно жаждет похвалы.

Шкаф в узкой прихожей был целиком отведен под книги, большую часть из которых Карлос брал в университетской библиотеке, а потом продлял каждый месяц, пока не прочитывал каждую из них. Читал он гораздо медленнее, чем Ева, но втайне считал, что его качество превосходит ее количество. Каждый, однажды попавший к нему в квартиру, замечал полное собрание сочинений Борхеса с карминовыми корешками на полке под телевизором. Он хранил его так же бережно, как содержат королевские короны в Тауэре.

На кровати часто валялись толстые фотоальбомы с черно-белыми снимками, раскрытые на очередной душещипательной странице: Карлос любил задокументированные хроники переселения беженцев, грустные изображения бедных и униженных, будни рабочих и их семей. Ева никогда не понимала, как можно часами всматриваться в эти картинки, принимать на себя бесконечный груз чужой боли, а то и находить в ней какую-то извращенную эстетику. Кроме того, она находила это весьма скучным занятием, но не говорила этого, боясь показаться бесчувственной.

Над односпальной кроватью, застеленной покрывалом, похожим на аляповатую скатерть, висела узкая лента бумаги со странной надписью: «1.Нарушая МОЛЧАНИЕ, ты подвергаешь опасности не только себя, ты подвергаешь опасности наше дело». По бокам строку охраняли два маленьких алых львенка, словно она могла куда-то сбежать. Увидев ее первый раз, она спросила в шутку:

– Это что-то вроде первой заповеди бойцовского клуба? А где остальные?

Но Карлос не смотрел современное кино, поэтому отсылки не понял. Зачем-то переглянулся с Густаво и пробурчал что-то себе под нос, так и не удовлетворив ее любопытство.

Еще была тесная кухня, единственным глазным яблоком окна уставившаяся на шумную детскую площадку. Ева с Анной-Марией готовили там нехитрые блюда для всей компании, сталкиваясь руками. Вернее готовила Анна-Мария, а она подавала ей нужные ингредиенты или помешивала ароматный рис с шафраном в кастрюле. В туалетном шкафчике, куда однажды воровато заглянула Ева в поисках чего-нибудь приземленного и компрометирующего, в противовес возвышенной натуре Карлоса, одиноко свернулась улитка зубной пасты, дезодорант с запахом морского бриза и обломанный блистер таблеток от головной боли. Еще с лестничной площадки чувствовался запах стирального порошка и мяты, неизменно сопровождающий Карлоса. Когда она уходила от него, ее одежда тоже еще какое-то время хранила этот аромат. Он успокаивал ее, как запах детской присыпки.

С первого же визита в маленькое королевство Карлоса, у них образовался негласный порядок, своеобразное расписание досуга, почти не меняющееся от раза к разу. Кто-нибудь приносил бутылку вина, хотя Анна-Мария и Пьетро ни разу не притрагивались к нему («Вы вообще настоящие итальянцы? – хлопал глазами Густаво), девушки готовили ужин, и тогда все пытались втиснуться за стол. Или приносили закуски – печенье, орешки, шоколад – и рассаживаясь по дивану и кровати, ставшей вторым диваном в произвольном порядке, включали какое-нибудь хорошее кино. Каждый раз право выбирать доставалось кому-то одному. Они даже тянули жребий, стараясь придать обычаю более торжественный окрас.

Это мог быть и Бергман, если выбирал хозяин, и Бертолуччи, которого превозносил Пьетро, и Такеши Китано, отвечающий