Раз, проходя ночью мимо одного трактиришка, я увидел восвещенное окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них вокно спустили. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдругминута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до тогопозавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и яподерусь, и меня тоже из окна спустят».

Я не был пьян, но что прикажете делать, — до такой ведьистерики может тоска заесть! Но ничем обошлось. Оказалось, что я и в окно-топрыгнуть не способен, и я ушел не подравшись.

Осадил меня там с первого же шагу один офицер.

Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а томунадо было пройти; он взял меня за плечи и молча, — не предуведомив и необъяснившись, — переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сампрошел как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не могпростить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил.

Черт знает что бы дал я тогда за настоящую, более правильнуюссору, более приличную, более, так сказать, литературную! Со мной поступили какс мухой. Был этот офицер вершков десяти росту;{25} я же человек низенький иистощенный. Ссора, впрочем, была в моих руках: стоило попротестовать, и,конечно, меня бы спустили в окно. Но я раздумал и предпочел… озлобленностушеваться.

Вышел я из трактира смущенный и взволнованный, прямо домой,а на другой день продолжал мой развратик еще робче, забитее и грустнее, чем прежде,как будто со слезой на глазах, — а все-таки продолжал. Не думайте, впрочем, чтоя струсил офицера от трусости: я никогда не был трусом в душе, хотя беспрерывнотрусил на деле, но — подождите смеяться, на это есть объяснение; у меня на всеесть объяснение, будьте уверены.

О, если б этот офицер был из тех, которые соглашалисьвыходить на дуэль! Но нет, это был именно из тех господ (увы! давноисчезнувших), которые предпочитали действовать киями или, как поручик Пирогов уГоголя, — по начальству.{26} На дуэль же не выходили, а с нашим братом, сштафиркой,{27} считали бы дуэль во всяком случае неприличною, — да и вообщесчитали дуэль чем-то немыслимым, вольнодумным, французским, а сами обижалидовольно, особенно в случае десяти вершков росту.

Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшеготщеславия. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больноприбьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы; нонравственной храбрости недостало. Я испугался того, что меня все присутствующие,начиная с нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновничишки,тут же увивавшегося, с воротником из сала, — не поймут и осмеют, когда я будупротестовать и заговорю с ними языком литературным. Потому что о пункте чести,то есть не о чести, а о пункте чести (point d'honneur), у нас до сих пор иначеведь и разговаривать нельзя, как языком литературным. На обыкновенном языке о«пункте чести» не упоминается. Я вполне был уверен (чутье-то действительности,несмотря на весь романтизм!), что все они просто лопнут со смеха, а офицер непросто, то есть не безобидно, прибьет меня, а непременно коленком менянапинает, обведя таким манером вокруг биллиарда, и потом уж разве смилуется и вокно спустит. Разумеется, эта мизерная история только этим одним со мной немогла окончиться. Я часто потом встречал этого офицера на улице и хорошо егозаприметил. Не знаю только, узнавал ли он меня. Должно быть, нет; заключаю понекоторым признакам. Но я-то, я, — смотрел на него со злобою и ненавистью, итак продолжалось… несколько лет-с! Злоба моя даже укреплялась и разрасталась сгодами. Сначала я, потихоньку, начал разузнавать об этом офицере. Трудно мнеэто было, потому что я ни с кем не был знаком. Но однажды кто-то окликнул егопо фамилии на улице, когда я издали шел за ним, точно привязанный к нему, и вотя фамилию узнал. Другой раз я проследил его до самой его квартиры и загривенник узнал у дворника, где он живет, в каком этаже, один или с кем-нибудьи т. д. — одним словом, все, что можно узнать от дворника. Раз поутру, хоть я иникогда не литературствовал, мне вдруг пришла мысль описать этого офицера вабличительном виде,{28} в карикатуре, в виде повести. Я с наслаждением писалэту повесть. Я абличил, даже поклеветал; фамилию я так подделал сначала, чтоможно было тотчас узнать, но потом, по зрелом рассуждении, изменил и отослал в«Отечественные записки». Но тогда еще не было абличений, и мою повесть ненапечатали. Мне это было очень досадно. Иногда злоба меня просто душила.Наконец я решился вызвать противника моего на дуэль. Я сочинил к немупрекрасное, привлекательное письмо, умоляя его передо мной извиниться; в случаеже отказа довольно твердо намекал на дуэль. Письмо было так сочинено, что еслиб офицер чуть-чуть понимал «прекрасное и высокое», то непременно бы прибежал комне, чтоб броситься мне на шею и предложить свою дружбу. И как бы это былохорошо! Мы бы так зажили! так зажили! Он бы защищал меня своей сановитостью; ябы облагораживал его своей развитостью, ну и… идеями, и много кой-чего бы моглобыть! Вообразите, что тогда прошло уже два года, как он меня обидел, и вызовмой был безобразнейшим анахронизмом, несмотря на всю ловкость письма моего,объяснявшего и прикрывавшего анахронизм. Но, слава богу (до сих пор благодарювсевышнего со слезами), я письма моего не послал. Мороз по коже пробирает, каквспомню, что бы могло выйти, если б я послал. И вдруг… и вдруг я отомстил самымпростейшим, самым гениальнейшим образом! Меня вдруг осенила пресветлая мысль.Иногда по праздникам я хаживал в четвертом часу на Невский и гулял по солнечнойстороне. То есть я там вовсе не гулял, а испытывал бесчисленные мучения,унижения и разлития желчи; но того-то мне, верно, и надобно было. Я шмыгал, каквьюн, самым некрасивым образом, между прохожими, уступая беспрерывно дорогу тогенералам, то кавалергардским и гусарским офицерам, то барыням; я чувствовал вэти минуты конвульсивные боли в сердце и жар в спине при одном представлении омизере{29} моего костюма, о мизере и пошлости моей шмыгающей фигурки. Это быламука-мученская, беспрерывное невыносимое унижение от мысли, переходившей вбеспрерывное и непосредственное ощущение того, что я муха, перед всем этимсветом, гадкая, непотребная муха, — всех умнее, всех развитее, всехблагороднее, — это уж само собою, — но беспрерывно всем уступающая муха, всемиуниженная и всеми оскорбленная. Для чего я набирал на себя эту муку, для чего яходил на Невский — не знаю? но меня просто тянуло туда при каждой возможности.