Вот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества изная, что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове.Подымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господинтяготится мною и что напрасно я это иду. Но так как кончалось всегда тем, чтоподобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть вдвусмысленное положение, то я и вошел. Был почти год, как я последний раз передтем видел Симонова.

Я застал у него еще двух моих школьных товарищей. Онитолковали, по-видимому, об одном важном деле. На приход мой ни один из них необратил почти никакого внимания, что было даже странно, потому что я не видалсяс ними уж годы. Очевидно, меня считали чем-то вроде самой обыкновенной мухи.Так не третировали меня даже в школе, хотя все меня там ненавидели. Я, конечно,понимал, что они должны были презирать меня теперь за неуспех моей служебнойкарьеры и за то, что я уж очень опустился, ходил в дурном платье и проч., что вих глазах составляло вывеску моей неспособности и мелкого значения. Но явсе-таки не ожидал до такой степени презрения. Симонов даже удивился моемуприходу. Он и прежде всегда как будто удивлялся моему приходу. Все это меняозадачило; я сел в некоторой тоске и начал слушать, о чем они толковали.

Шла речь серьезная и даже горячая о прощальном обеде,который хотели устроить эти господа завтра же, сообща, отъезжавшему далеко вгубернию их товарищу Зверкову, служившему офицером. Мосье Зверков был все времяи моим школьным товарищем. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов. Внизших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили.Я, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он былхорошенький и резвый мальчик. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше,тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство. Впоследний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так каку нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить. Это былпошляк в высшей степени, но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когдафанфаронил. У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формычести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чемболее он фанфаронил. И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того,что он фаворизированный дарами природы человек. Притом же как-то принято было унас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер. Последнееменя особенно бесило. Я ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук егоголоса, обожание собственных своих острот, которые у него выходили ужасноглупы, хотя он был и смел на язык; я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо(на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое умное) и развязно-офицерскиеприемы сороковых годов. Я ненавидел то, что он рассказывал о своих будущихуспехах с женщинами (он не решался начинать с женщинами, не имея еще офицерскихэполет, и ждал их с нетерпением) и о том, как он поминутно будет выходить надуэли. Помню, как я, всегда молчаливый, вдруг сцепился с Зверковым, когда он,толкуя раз в свободное время с товарищами о будущей клубничке и разыгравшисьнаконец как молодой щенок на солнце, вдруг объявил, что ни одной деревенской девыв своей деревне не оставит без внимания, что это{39} — droit de seigneur,[3] амужиков, если осмелятся протестовать, всех пересечет и всем им, бородатымканальям, вдвое наложит оброку. Наши хамы аплодировали, я же сцепился и вовсене из жалости к девам и их отцам, а просто за то, что такой козявке такаплодировали. Я тогда одолел, но Зверков, хоть и глуп был, но был весел идерзок, а потому отсмеялся и даже так, что я, по правде, не совсем и одолел:смех остался на его стороне. Он потом еще несколько раз одолевал меня, но беззлобы, а как-то так, шутя, мимоходом, смеясь. Я злобно и презрительно неотвечал ему. По выпуске он было сделал ко мне шаг; я не очень противился,потому что мне это польстило; но мы скоро и естественно разошлись. Потом яслыхал об его казарменно-поручичьих успехах, о том, как он кутит. Потом пошлидругие слухи — о том, как он успевает по службе. На улице он мне уже некланялся, и я подозревал, что он боится компрометировать себя, раскланиваясь стакой незначительной, как я, личностью. Видел я его тоже один раз в театре, втретьем ярусе, уже в аксельбантах. Он увивался и изгибался перед дочками одногодревнего генерала. Года в три он очень опустился, хотя был по-прежнему довольнокрасив и ловок; как-то отек, стал жиреть; видно было, что к тридцати годам онсовершенно обрюзгнет. Вот этому-то уезжавшему наконец Зверкову и хотели датьобед наши товарищи. Они постоянно все три года водились с ним, хотя сами,внутренно, не считали себя с ним на равной ноге, я уверен в этом.

Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русскихнемцев, — маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец,злейший враг мой еще с низших классов, подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравшийв самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе. Он был изтех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали унего деньги. Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная,военный парень, высокого роста, с холодною физиономией, довольно честный, но преклонявшийсяперед всяким успехом и способный рассуждать только об одном производстве.Зверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо сказать,придавало ему между нами некоторое значение. Меня он постоянно считал ни вочто; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно.

— Что ж, коль по семи рублей, — заговорил Трудолюбов, — настрое, двадцать один рупь, — можно хорошо пообедать. Зверков, конечно, неплатит.

— Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, — решил Симонов.

— Неужели ж вы думаете, — заносчиво и с пылкостию ввязалсяФерфичкин, точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, —неужели вы думаете, что Зверков нас пустит одних платить? Из деликатностипримет, но зато от себя полдюжины выставит.

— Ну, куда нам четверым полдюжины, — заметил Трудолюбов,обратив внимание только на полдюжину.

— Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль вHôtel de Paris, завтра в пять часов, — окончательно заключил Симонов,которого выбрали распорядителем.

— Как же двадцать один? — сказал я в некотором волнении,даже, по-видимому, обидевшись, — если считать со мной, так будет не двадцатьодин, а двадцать восемь рублей.

Мне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себябудет даже очень красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня суважением.

— Разве вы тоже хотите? — с неудовольствием заметил Симонов,как-то избегая глядеть на меня. Он знал меня наизусть.