Тогда уже я начинал испытывать приливы тех наслаждений, о которыхя уже говорил в первой главе. После же истории с офицером меня еще сильнее тудастало тянуть: на Невском-то я его и встречал наиболее, там-то я и любовался им.Он тоже ходил туда более в праздники. Он хоть тоже сворачивал с дороги передгенералами и перед особами сановитыми и тоже вилял, как вьюн, между ними, нотаких, как наш брат, или даже почище нашего брата, он просто давил; шел прямона них, как будто перед ним было пустое пространство, и ни в каком случаедороги не уступал. Я упивался моей злобой, на него глядя, и… озлобленно передним каждый раз сворачивал. Меня мучило, что я даже и на улице никак не могубыть с ним на равной ноге. «Отчего ты непременно первый сворачиваешь? —приставал я сам к себе, в бешеной истерике, проснувшись иногда часу в третьемночи. — Отчего именно ты, а не он? Ведь для этого закона нет, ведь это нигде ненаписано? Ну пусть будет поровну, как обыкновенно бывает, когда деликатные людивстречаются: он уступит половину, и ты половину, вы и пройдете, взаимно уважаядруг друга». Но так не было, и все-таки сворачивал я, а он даже и не замечал,что я ему уступаю. И вот удивительнейшая мысль вдруг осенила меня. «А что, —вздумал я, — что, если встретиться с ним и… не посторониться? Нарочно непосторониться, хоть бы даже пришлось толкнуть его: а, каково это будет?»Дерзкая мысль эта мало-помалу до того овладела мною, что не давала мне покоя.Мечтал я об этом беспрерывно, ужасно и нарочно чаще ходил на Невский, чтоб ещеяснее себе представить, как я это сделаю, когда буду делать. Я был в восторге.Все более и более мне казалось это намерение и вероятным и возможным.«Разумеется, не совсем толкнуть, думал я, уже заранее добрея от радости, — атак, просто не посторониться, состукнуться с ним, не так, чтобы очень больно, атак, плечо о плечо, ровно на столько, сколько определено приличием; так что насколько он меня стукнет, на столько и я его стукну». Я решился наконецсовершенно. Но приготовления взяли очень много времени. Первое то, что во времяисполнения нужно было быть в более приличнейшем виде и позаботиться о костюме.«На всякий случай, если, например, завяжется публичная история (а публика-тотут суперфлю:{30} графиня ходит, князь Д. ходит, вся литература ходит), нужнобыть хорошо одетым; это внушает и прямо поставит нас некоторым образом наравную ногу в глазах высшего общества». С этою целью я выпросил впереджалованья и купил черные перчатки и порядочную шляпу у Чуркина. Черные перчаткиказались мне и солиднее, и бонтоннее,{31} чем лимонные, на которые я посягалсначала. «Цвет слишком резкий, слишком как будто хочет выставиться человек», ия не взял лимонных. Хорошую рубашку, с белыми костяными запонками, я уж давноприготовил; но задержала очень шинель. Сама-то по себе шинель моя очень быланедурна, грела; но она была на вате, а воротник был енотовый, что составлялоуже верх лакейства. Надо было переменить воротник во что бы ни стало и завестибобрик, вроде как у офицеров. Для этого я стал ходить по Гостиному двору ипосле нескольких попыток нацелился на один дешевый немецкий бобрик. Этинемецкие бобрики хоть и очень скоро занашиваются и принимают мизернейший вид,но сначала, с обновки, смотрят даже и очень прилично; а ведь мне только дляодного разу и надо было. Спросил я цену: все-таки было дорого. По основательномрассуждении я решился продать мой енотовый воротник.

Недостающую же и весьма для меня значительную сумму решилсявыпросить взаймы у Антона Антоныча Сеточкина, моего столоначальника, человекасмиренного, но серьезного и положительного, никому не дававшего взаймы денег,но которому я был когда-то, при вступлении в должность, особенно рекомендованопределившим меня на службу значительным лицом. Мучился я ужасно. Попроситьденег у Антона Антоныча мне казалось чудовищным и постыдным. Я даже две-триночи не спал, да и вообще я тогда мало спал, был в лихорадке; сердце у менякак-то смутно замирало или вдруг начинало прыгать, прыгать, прыгать!.. АнтонАнтонович сначала удивился, потом поморщился, потом рассудил и все-таки далвзаймы, взяв с меня расписку на право получения данных заимообразно денег черездве недели из жалованья. Таким образом, все было наконец готово; красивыйбобрик воцарился на месте паскудного енота, и я начал помаленьку приступать кделу. Нельзя же было решиться с первого разу, зря; надо было это дело обделатьумеючи, именно помаленьку. Но признаюсь, что после многократных попыток я дажебыло начал отчаиваться: не состукиваемся никак — да и только! Уж я льприготовлялся, я ль не намеревался, — кажется, вот-вот сейчас состукнемся,смотрю — и опять я уступил дорогу, а он и прошел, не заметив меня. Я дажемолитвы читал, подходя к нему, чтоб бог вселил в меня решимость. Один раз ябыло и совсем уже решился, но кончилось тем, что только попал ему под ноги,потому что в самое последнее мгновение, на двухвершковом каком-нибудьрасстоянии, не хватило духу. Он преспокойно прошел по мне, и я, как мячик,отлетел в сторону. В эту ночь я был опять болен в лихорадке и бредил. И вдругвсе закончилось как нельзя лучше. Накануне ночью я окончательно положил неисполнять моего пагубного намерения и все оставить втуне и с этою целью впоследний раз я вышел на Невский, чтобы только так посмотреть, — как это яоставлю все это втуне? Вдруг, в трех шагах от врага моего, я неожиданнорешился, зажмурил глаза и — мы плотно стукнулись плечо о плечо! Я не уступил нивершка и прошел мимо совершенно на равной ноге! Он даже и не оглянулся и сделалвид, что не заметил; но он только вид сделал, я уверен в этом. Я до сих пор вэтом уверен! Разумеется, мне досталось больше; он был сильнее, но не в том былодело. Дело было в том, что я достиг цели, поддержал достоинство, не уступил нина шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге. Воротился ядомой совершенно отмщенный за все. Я был в восторге. Я торжествовал и пелитальянские арии. Разумеется, я вам не буду описывать того, что произошло сомной через три дня; если читали мою первую главу «Подполье», то можете самидогадаться. Офицера потом куда-то перевели; лет уже четырнадцать я его теперьне видал. Что-то он теперь, мой голубчик? Кого давит?

Но кончалась полоса моего развратика, и мне становилосьужасно тошно. Наступало раскаяние, я его гнал: слишком уж тошнило. Мало-помалуя, однако же, и к этому привыкал. Я ко всему привыкал, то есть не то чтопривыкал, а как-то добровольно соглашался переносить. Но у меня был выход, всепримирявший, это — спасаться во «все прекрасное и высокое», конечно, в мечтах.Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол, и ужповерьте, что в эти мгновения я не похож был на того господина, который, всмятении куриного сердца, пришивал к воротнику своей шинели немецкий бобрик. Яделался вдруг героем. Моего десятивершкового поручика я бы даже и с визитом ксебе тогда не пустил. Я даже и представить его себе не мог тогда. Что такое былимои мечты и как мог я ими довольствоваться — об этом трудно сказать теперь, нотогда я этим довольствовался. Впрочем, я ведь и теперь этим отчастидовольствуюсь. Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне послеразвратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами.Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что дажемалейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу. Была вера, надежда,любовь. То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом, каким-нибудьвнешним обстоятельством все это вдруг раздвинется, расширится; вдругпредставится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и,главное, совсем готовой (какой именно — я никогда не знал, но главное, — совсемготовой), и вот я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не влавровом венке. Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то вдействительности очень спокойно занимал последнюю. Либо герой, либо грязь,средины не было. Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем,что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному,дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсемзагрязниться, следственно, можно грязниться. Замечательно, что эти приливы«всего прекрасного и высокого» приходили ко мне и во время развратика, и именнотогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельнымивспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратикасвоим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходилировно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса. Соус тут состоял изпротиворечия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все этимученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моемуразвратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса. Все этодаже было не без некоторой глубины. Да и мог ли бы я согласиться на простой,пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю этугрязь! Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу?Нет-с, у меня была благородная лазейка на все…