— Да, да, на работе. Конечно, на работе, — радостно закивал Гриша.

Ну, я-то лично сомневался. Но тут в мои сомнения вклинился Женин голос:

— А я считаю, что это подло — лапать чужие вещи без разрешения! В школе за такие штучки темную устраивали.

— Какая пре-елесть! — пропела Наталья. — Мы еще не вышли за рамки восьмого класса! Мы еще устраиваем темные! Может, мы еще рассказываем на ночь страшилки? И мажем сожителей зубной пастой?

Женя не повела бровью.

— Поздно уже, — спокойно сказала она. — А у меня режим. Давайте расходиться.

В общем, она была права. Пора было заканчивать этот симпозиум на костях. Мы потянулись к двери. У порога оглянулись. Женя по-прежнему стояла у стола и смотрела нам вслед с задумчивым прищуром естествоиспытателя.

— А ты, Женечка? — робко спросила Ольга. — Ты не собираешься расходиться?

— Не собираюсь, — сказала Женечка. — Куда мне расходиться? Здесь мой дом родной.

— Постельное белье в… — начали одновременно Ольга, Наталья и Алена и разом же осеклись.

Виктор опять хохотнул. Он делал это постоянно ни к селу ни к городу и был страшно доволен собой.

— Знаю, — сказала Женя. — Спокойной ночи.

Придя домой, я сел в кресло, закурил и подумал, что примерно чего-то в этом роде и ожидал. Еще я подумал, что чего-то в этом роде еще предстоит ожидать. И напоследок: не притырит ли Женя мои фамильные серебряные чайные ложечки, которые я принес для поминок?

Женя не была бы Женей, если бы не попыталась обосноваться в Его квартире. Сразу и навсегда. Обосновывалась она на следующий день после похорон — с тактом, с чувством, с расстановкой. Была перевезена одежда — летняя и зимняя, шуба, дубленка, меховые сапоги, сапоги демисезонные, многочисленные курточки, джинсики, а также две коляски, большая и прогулочная, манеж, ватное одеяло, чемодан косметики, мешок детских игрушек, балетные туфли и пачки, похожие на сахарную вату. Гриша бегал как оглашенный. Заказывал такси. Таскал вещи. По секрету от Алены рассказал нам, что мешок для игрушек по его просьбе собственноручно сшила его мама на швейной машинке «Зингер» позапрошлого века выпуска из двух старых бязевых простыней в голубой цветочек советского производства. На наше дружное изумленное «Зачем?!» ответил, что среди игрушек есть какой-то хитрый музыкальный аппарат, который Женя покупала в «Детском мире» за бешеные деньги (кстати, в ответ на наше опять же дружное «За какие?» Гриша промолчал, видимо, ответа не знал, из чего мы сделали вывод, что деньги были не такие уж бешеные и Женя просто пудрит ему мозги), и этот хитрый музыкальный аппарат никак нельзя было бросать в машину просто так, голышом, иначе бы он покорябался и перестал издавать свои хитрые музыкальные звуки. В этом месте прозвучало наше последнее дружное: «А сумку-то чего не купили?» — Гриша озадаченно потер лоб.

— Я думаю… — медленно произнес он, и стало ясно, что Гриша действительно думает.

Гриша у нас мыслитель. Он мыслит по-большому. В том смысле, что он Большой Мыслитель. Его не волнует мышиная возня вроде сломанного крана, или скисшего молока, или того удручающего обстоятельства, что он опять не вынес вечернюю помойку (вечернюю поноску) и Алена уже приготовила скалку для его убийства. Он мечтает о том, чтобы затопило, предположим, Америку, а он, Гриша, приплыл туда резвым Колумбом и легким движением руки спас весь личный разноцветный состав этой многострадальной части света, подверженной катаклизмам стихий. И тогда ему, Грише, поставят памятник на родине Микки-Мауса, и он, Гриша, будет стоять посреди континента в черной шапочке с круглыми пластмассовыми ушами, помахивая накладным проволочным хвостом и поводя поролоновым носом. Гришины мечты имели планетарные масштабы. Иногда Гриша выходит в астрал. То есть в космос. Он рассказывал нам о судьбах Вселенной. То ли она сжимается, то ли расширяется. Он точно не знал, но точно знал, что скоро она должна взорваться.

— Скоро — это когда? — спрашивала в таких случаях Алена.

И по ее лицу было видно, что она прикидывает, взять ли на всякий случай с собой норковую накидку и черные замшевые сапоги на «шпильке», когда придется эвакуироваться в другую галактику.

— Скоро — это через десять миллиардов лет, — отвечал Гриша.

— А! — лениво бросала Алена, тут же успокаиваясь.

Гриша, напротив, начинал волноваться все больше и больше. Он не мог пережить грядущей гибели Вселенной.

Так вот, мешок с игрушками. Здоровый курдюк из белой бязи в мелких синеньких цветочках. Гриша пыхтя волок его по двору от машины к подъезду и совершенно случайно вывалил в лужу хитрый музыкальный автомат, после чего тот навечно вышел из строя и перестал издавать хитрые музыкальные звуки.

Женя переехала основательно. Привлекла мускульную силу, то есть меня, Дениса и Виктора, и сделала радикальную перестановку в квартире. Выкинула к чертовой матери старый письменный стол, оказавшийся девственно пустым (зеленая книжица — не в счет!). Водворила на его место детскую кроватку. Перевесила шторы. Хотела поменять плиту, но вовремя остановилась. Я зашел к ней в тот же вечер из ложного чувства неловкости. Вроде — ну как не навестить, не проведать, может, надо чего. Все-таки вдова… почти вдова друга. Я зашел к ней в тот же вечер и неожиданно стал свидетелем того, как она купала ребенка. Она расклёкала под струей воды кусок мыла, обмазала им ребенка и положила в кровать на клеенку. Когда мыло засохло, она соскребла его какой-то деревянной штуковиной типа лопаточки и ополоснула ребенка под краном. Я не стал спрашивать, что она имела в виду, когда делала это. Во-первых, не мое дело. Во-вторых, ясно, что она имела в виду просто искупать ребенка и ничего больше. Методы не имеют значения. Особенно для Жени. Может быть, она была природным врожденным йогом, так сказать, стихийным. Или исповедовала какую другую гигиеническо-оздоровительную религию. Я тогда подумал только: хорошо, что наши девушки этого не видели. А то бы мы их недосчитались.

Обосновавшись в Его квартире, Женя успокоилась. Не то чтобы она решила, что дело сделано и жилплощадь теперь принадлежит ей. Вовсе нет, не дура же она полная. Но у кого поднимется рука выгнать на улицу женщину с полутора детьми? Но действительность оказалась значительно более жестокой, чем она предполагала. Через день после вселения Женя вернулась домой с прогулки и наткнулась на опечатанную дверь. Приходили из домоуправления или откуда там еще приходят в таких случаях? В квартире никто не прописан. Прямых наследников нет. Опечатали на полгода и глазом не моргнули. Количество детей их не волновало. Впрочем, они даже не знали об их существовании. И слава Богу. Увидев в квартире Женю с младенцем, они бы наверняка вызвали участкового.

У Жени хватило ума не срывать с двери печать, а позвонить в мою дверь. Я открыл. Она стояла на лестничной клетке, держась за ручку коляски, как за балетный станок. Ноги — в третьей позиции. Я пустил ее и тут же в панике обзвонил всю компанию, собирая экстренный совет. Паника моя была понятна: я боялся, что Женя пустит у меня корни и застрянет на ближайшие двести лет. Народ подтянулся к вечеру, расселся по углам и призадумался. Выходило, что Жене надо пилить обратно в свои не то Химки, не то Мытищи, где она проживала, как мы тогда думали, с папой на совместной жилплощади по единому лицевому счету. Впоследствии выяснилось, что однокомнатная хибарка не то в Химках, не то в Мытищах осталась ей от первого мужа, которого — тут показания расходятся, потому что каждому из нас Женя излагала разные версии случившегося, — не то пырнули ножом в подворотне, не то посадили за то, что он пырнул кого-то ножом в подворотне, не то… А, черт с ним! Я о том, что Жене пора было отваливать. Она сидела надутая. Рассчитывала, вероятно, что кто-то из нас окажет ей гостеприимство. Пригласит к себе. Однако брать ее на постой никто не торопился, и она — не будь дурой — поняла, что глупо даже высовываться с таким предложением. Можно получить под зад коленом. Гриша немножко захлебывался, подскакивал на стуле и кричал, что надо сделать что-то для Жени вместе и буквально сообща, потому что мы сплоченный коллектив друзей и все делаем сообща. Что мы делаем сообща, никто не понял, а Алена лениво и насмешливо протянула: