Опустив глаза, он разглядывал свои руки.

– Ну конечно, конечно. Ты ему очень дорога.

Я не стала его поправлять. А вечером, вернувшись во дворец, опустилась на колени у ног отца и спросила, можно ли смертного сделать богом.

Сидевший за шашками Гелиос досадливо поморщился:

– Знаешь же, что нет, если только так не распорядились звезды. Изменить сплетенное мойрами даже мне не под силу.

Я больше ничего не сказала. Мысли сменяли одна другую. Если Главк останется смертным, то состарится, а если состарится, то умрет, и наступит день, когда я приду на наш берег, а он нет. Прометей говорил мне, но я не поняла. Какая дура. Бестолковая дура. В ужасе я снова кинулась к бабке.

– Этот человек, – проговорила я, едва дыша. – Он умрет.

Ее дубовый табурет задрапирован был тончайшим полотном. В руках она держала пряжу, зеленую, как речные камни. И наматывала на челнок.

– Ах, внученька! Ну конечно умрет. Он смертный, таков их удел.

– Это несправедливо. Это невозможно.

– Что не одно и то же, – заметила бабка.

Сияющие наяды, все до единой, оставили разговоры, повернулись и слушали нас. А я настаивала:

– Ты должна мне помочь. Великая богиня, не могла бы ты взять его к себе во дворец и сделать бессмертным?

– Ни один бог такого не может.

– Я люблю его. Должен же быть выход!

Она вздохнула:

– Знаешь, сколько нимф до тебя надеялись на это, да только напрасно?

Мне не было дела до этих нимф. Они не дочери Гелиоса и не слушали с детства о том, как рушится мир.

– Может, существует какое-нибудь… – Я не находила слова. – Какое-нибудь средство? Какой-то договор с богинями судьбы, какая-то хитрость, фармакон…

Этим словом Ээт называл чудодейственные травы, выраставшие на земле, политой кровью богов.

Морской змей на бабкиной шее выпрямился, черный язык мелькнул в его стреловидной пасти.

– И ты смеешь говорить об этом? – сказала бабка грозно, понизив голос.

Эта внезапная перемена удивила меня.

– Говорить о чем?

Но она уже поднималась, вырастая передо мной во весь рост.

– Дитя, я сделала для тебя все, что можно, больше сделать нечего. Иди прочь, и чтобы я впредь не слышала от тебя таких нечестивых слов.

В голове у меня бурлило, во рту саднило, будто от молодого вина. Я шла обратно мимо кушеток, кресел, меж юбок шептавшихся и ухмылявшихся наяд. Думает, если она дочь солнца, так может весь мир раскорчевать ради своего удовольствия.

Я до того обезумела, что и не стыдилась. Точно. Я не только раскорчую этот мир, но разорву на части, испепелю, совершу любое злодеяние, какое смогу, лишь бы Главк остался со мной. Из головы, однако, не выходило выражение лица бабки, услышавшей это слово: фармакон. Подобное на лицах богов я видела нечасто. Зато я видела Главка, когда он говорил об оброке, пустых сетях и своем отце. Я начинала понимать, что такое страх. Чего мог бояться бог? Это я понимала тоже.

Силы, превосходящей его собственную.

Я все же кое-чему научилась у матери. Я завила и перевязала волосы, надела свое лучшее платье, самые яркие сандалии. И пошла к отцу на пир, где собрались все мои дядья, возлегли на пурпурных ложах. Я наливала им вино, смотрела в глаза, улыбалась и обвивала руками их шеи. Дядя Протей, говорила я. Это тот, у которого тюленье мясо застревало в зубах. Ты храбр и был доблестным военачальником. Не расскажешь ли мне о сражениях, где они шли? Дядя Нерей, а ты? Ты был владыкой морей, пока олимпиец Посейдон все у тебя не отнял. Я так хочу узнать о великих деяниях нашего рода, расскажи мне, где изобильнее всего лилась кровь.

Я все это у них выпытывала. Узнавала названия множества мест, где земля удобрена божественной кровью, узнавала, как их найти. И наконец услышала об одном неподалеку от нашего с Главком берега.

– Идем, – звала я.

Был жаркий полдень, земля крошилась под нашими ногами.

– Здесь совсем недалеко. Отличное местечко, чтобы вздремнуть, дать отдых твоим усталым косточкам.

Он шел за мной, угрюмый. Вечно был не в духе, когда солнце высоко.

– Не люблю так далеко уходить от лодки.

– С твоей лодкой ничего не случится, обещаю. Гляди! Вот мы и пришли. Ради этих цветов разве не стоило пройтись? Такие красивые, бледно-желтые и похожи на колокольчики.

Я увлекала его вниз, в гущу цветения. Я взяла с собой воду и корзину с едой. Знала, что отец наблюдает сверху. И если уж он следит за нами, пусть все это выглядит как пикник. Неизвестно, что бабка могла ему наговорить.

Я потчевала Главка, смотрела, как он ест. И думала: став богом, каков он будет из себя? Неподалеку располагался лес, его густая тень укроет нас от отцовского глаза. Когда Главк перевоплотится, я уведу его туда и покажу, что клятва моя больше нам не помеха.

Я положила подушку на землю:

– Приляг. Поспи. Ведь самое время поспать?

– Голова болит, – пожаловался он. – И солнце в глаза светит.

Я пригладила ему волосы, пересела, чтобы заслонить солнце. Главк вздохнул. Он все время уставал, и уже через мгновение глаза его закрылись.

Я поворошила цветы, уложила их на Главка. И подумала: сейчас. Сейчас.

Но он продолжал спать, как сто раз уже спал на моих глазах. Я-то воображала, что стоит цветам коснуться Главка, и он перевоплотится. Заключенная в них бессмертная кровь тут же просочится в его вены, он поднимется уже богом, возьмет меня за руки и скажет: “Теперь я могу достойно тебя отблагодарить”.

Я опять поворошила цветы. Сорвала несколько и бросила Главку на грудь. Дунула на них, чтоб его окутало облако пыльцы и аромата.

– Превратите его, – прошептала. – Он должен стать богом. Превратите.

Главк спал. Цветы стояли вокруг, свесив головки, бледные и хрупкие, как крылья мотылька. А меня разъедало изнутри. Может, это не те цветы. Надо было сначала все разведать, но мне уж очень не терпелось. Я встала, побродила по склону холма в надежде обнаружить поросль других цветов – ярких, багровых, явно источающих силу. Но нашла только самые обыкновенные, что растут на любом холме.

Скорчившись подле Главка, я заплакала. Рожденные наядами могут лить слезы целую вечность, и мне, кажется, нужна была вечность, чтобы выплеснуть все свое горе. Ничего не получилось. Ээт ошибся, нет никаких чудодейственных трав, и однажды я потеряю Главка навсегда, его прелесть, его бренная красота истлеет в земле. По небу катился своим путем отец. А глупые, вялые цветы качали головками. Я их возненавидела. Взяла охапку и выдрала с корнем. Изорвала лепестки. Изломала стебли. Влажные обрывки прилипали к моим ладоням, по рукам стекал сок. Аромат усилился, резкий, буйный, уксусный, как запах старого вина. Горячими, липкими руками я сорвала еще охапку. В ушах, как в улье, стояло темное гудение.