— Я не приеду, мам, — раздражённо сказала я. — У меня учёба, работа…

— Тоже мне — работа! Там, кроме тебя, посуду некому помыть, что ли?

Очень хотелось напомнить ей, что эта «работа» помогла нам обеим продержаться последние несколько месяцев и не загнуться с голоду. Но тут мама быстро перевела разговор на другую тему:

— Ой, кстати, чуть не забыла! Там к вам Аля Зимина поехала, я с ней тебе небольшую посылочку собрала. Она должна завтра приехать, поезд 87, вагон 12. Ты узнай точное время прибытия и встреть её. Хорошо?

— Зачем?! — не сдержавшись, воскликнула я. — Да не надо было мне ничего передавать! Тем более с Зиминой.

— Вы же дружили! В чём проблема?

Почему ей самой непонятно, в чём проблема? Почему такое очевидное нужно объяснять? Мне аж тошно стало.

— Ты из-за того, что было в десятом классе? Миля, четыре года уже прошло! Все всё забыли давно.

— Но я не забыла!

— Вечно ты всё усложняешь. В любом случае, посылку я уже передала. И Аля, между прочим, сказала, что будет очень рада с тобой повидаться. Так что встреть её завтра.

Прекрасно! Чтобы завтра встретить Зимину, мне нужно снова с кем-то подмениться, а потом пахать целую неделю без продыху. Спасибо, мама! А главное — как же не хочется с ней встречаться. Нет, не именно с Зиминой, а с любым, с кем угодно, кто знает, что тогда произошло, кто был свидетелем моего позора.

Я возвращалась домой расстроенная и злая. Мама всегда мыслила категориями «что удобно». И сейчас всё чаще стало казаться, что по-настоящему, хоть и очень своеобразно, любил меня только отец, несмотря на свой дикий, жестокий нрав. Да, он избивал меня зверски, заставлял быть такой, как хотелось ему, не знал никаких уступок. Но когда я наглоталась таблеток, он спас меня и один, без сна, сидел у моей постели несколько суток. Он, такой большой и суровый, плакал и горячо, сбивчиво шептал, как любит меня, девочкой своей называл, просил прощения, кормил бульоном с ложки. Мама, конечно, тоже навещала, приносила фрукты, которые мне было нельзя. Спрашивала, как я себя чувствую, всхлипывала, но тут же упрекала, что поступила я неблагодарно и жестоко, не подумала о родителях. Говорила, что все на них теперь косятся. Но она хотя бы приходила, интересовалась здоровьем. А Он… Он даже ни разу… А я тогда ждала, я безумно хотела, чтобы он пришёл. Но и не хотела в то же время, даже боялась этого. Такое странное, противоречивое чувство. А когда Он так и не появился, меня как будто выключили. Ничего не хотелось: ни жить, ни умереть. Ходила, дышала, что-то там делала — всё по инерции, на автомате. И ни с кем не разговаривала месяц. Может, два, уже не помню. Потом, конечно, постепенно отошла. И слёзы отца меня тронули. Я перестала его ненавидеть.

Пока жила целый год у родственников в Байкальске, отец навещал меня несколько раз, мама приезжала лишь однажды. Но с другой стороны — это ведь его родственники, а не её. И, уж будем честны, такая больная любовь, как у него — это не радость, это гнёт и мучение. Так что с мамой в этом плане проще.

Мама неслучайно, догадалась я, так поспешно перевела разговор на Зимину. Она просто опасалась моей реакции на новость о замужестве. А мне было как-то всё равно. Странно это, конечно, и поспешно, но я могла бы и догадаться — она постоянно расхваливала этого Пал Палыча, когда мы созванивались, — то одно он для неё сделал, то другое и вообще кругом молодец. Он, конечно, младше мамы, но она моложавая и всегда следила за собой. Так что нет, этим она меня не потрясла. Забавным только показалось, что она снова будет женой директора школы. А вот завтрашняя встреча с Зиминой совершенно выбила у меня почву из-под ног. Как с ней вести себя после всего? Как в глаза смотреть? Не хочу!

Из всех людей, кто знал меня раньше, я бы повидалась только с Ирмой, но она ещё два года назад вышла замуж и уехала из Адмира, и вообще из России.

* * *

Как я ни старалась держать себя в руках, а всё равно нервничала. А перед прибытием поезда и вовсе распереживалась. Вот как с Зиминой говорить? Будто ничего не произошло? Но я вряд ли так сумею. И как та себя поведёт? Что если будет всматриваться, искать во мне следы, оставленные драмой прошлого? Я, наверное, тогда просто развернусь и уйду.

Глава 6-2 Эм

Зимину я и не узнала сразу. Она неожиданно оказалась располневшей. К тому же перекрасила волосы из пшеничного в «баклажан», да ещё и тёмные очки нацепила в пол-лица. Алька узнала меня сама, подошла, волоча за собой высоченный чемодан на колёсиках.

— Привет, Эм! — Она подняла очки и оставила их на волосах, как ободок. — Ты совсем не изменилась, только похудела! А вообще, здорово выглядишь. Не то что я… Слушай, давай до гостиницы доедем быстренько, я закину багаж и куда-нибудь сходим? Посидим в кафешке… Есть неподалёку что-нибудь недорогое и приличное?

Мне вдруг стало легче. Алька вела себя просто и дружелюбно, словно не было между нами недопонимания и разрыва, не было той жуткой осени.

Гостиница, в которой наметила остановиться Алька, оказалась совсем недалеко от вокзала, правда, пришлось подниматься круто в гору. Пока шли, Алька без умолку рассказывала, что мучается уже несколько месяцев одышкой и непонятным кашлем, что анализы не очень, что врачи в Адмире перепробовали на ней всякие дорогущие лекарства и, в конце концов, развели руками и отправили сюда. Она и правда дышала тяжело, с каким-то булькающим свистом, так что я забрала у неё чемодан и несла сама.

Двухместный номер был простенький и какой-то уж совсем крохотный. Из санузла несло хлоркой.

— Не «Савой», но ничего, — осмотревшись, заключила Алька. — Мне тут только сегодня переночевать, а завтра с утра поеду в областную больницу, лягу на обследование.

Она вжикнула молнией и выудила из чемодана небольшой пакет.

— Вот, Дина Владимировна передала.

Я заглянула в пакет: шоколадные конфеты килограмма полтора. Конфеты! Нет, порой на маму у меня просто злости не хватает.

— А это тебе от моей мамы. — Алька достала банку с малиновым вареньем и свёрток, замотанный в полотенце.

— Здесь вот сало. Сами солили.

— Да не надо было! — запротестовала я. — Я не возьму…

— Конечно, возьмёшь! — возмутилась