Со двора донесся сдвоенный кошачий вопль.

Ага, Чико заявился — как это он безошибочно чует егоприезды! — а по пути не отказал себе в развлечении задраться с каким-топрохожим господином.

Взбежав по ступенькам в первую комнату, он отодвинул засов ивыглянул наружу.

Во дворе намечалось шикарное сражение: его Чико, матерыйчерный котище, стоял нос к носу с рыжим выскочкой; оба остервенело огуливалисебя хвостами и взревывали — сиплым тенором и колоратурным сопрано — в малуютерцию, забираясь в голосовом поединке все выше и выше, нагнетая истерическоенапряжение, срываясь на визг. Оба противника дрожали от ненависти, и ни один нерешался напасть.

Первым не выдержал эксперт международного класса.

— Дерись!!! — пронзительно крикнул он, присев иуперев ладони в колени. — Дерись, падла!!!

Оба кота, как по свистку судьи, взвыли, подпрыгнули и,сплетясь в воздухе, вместе рухнули на землю.

И еще минут пять они взлетали, сшибаясь и мерзко вопя подазартные крики: «Дери его!!! Рви его, гада!!!» — пока все не устали…

Наконец рыжий потрусил восвояси, утробно завывая и волочаразодранный хвост. Чико, шатаясь, прибрел к довольному хозяину.

— Ну, что, — спросил тот. — Что, разбойнаятвоя рожа? Понял, как достается победа?

Отворил дверь и впустил кота в дом.

Та комната, которую с полным правом можно было назватькладовой, видимо, была известна коту досконально. Во всяком случае, онбезошибочно нашел в углу пустую миску, и принялся мордой возить ее по каменномуполу, пока хозяин доставал катышки сухого корма из большого бумажного мешка иналивал в другую миску воду.

Затем Чико разбирался с едой — не так уж чтоб судорожночавкая от жадности, — все же по округе было много изобильных помоек, аЧико, похоже, собирал дань с окрестных котов, то есть был местным цыганскимбароном.

Хозяин в это время варил себе кофе на плитке.

В холодильнике был обнаружен приятный сюрприз — забытаянераспечатанная пачка нарезки; и оба кота — один, сидя в кресле-качалке,другой, ошиваясь внизу, с опасностью угодить под мерно скрипучий бамбуковыйобод, — недурно перекусили: когда еще дождешься того самолетного харча,рассудительно проговорил старший…

Он слегка сомлел от кофе и незаметно для себя самогозадремал, все реже поскрипывая креслом и уже не чуя, как мягко вспрыгнул к немуна колени Чико, свернулся на фартуке и тоже затих…

Где-то в нижних дворах дурным заполошным голосом крикнулпавлин, ему дружно ответили собаки, перебрасываясь лаем через заборы… Проехаламашина, и снова все стихло — сюда не доносился шум дороги.

Еще минут через пять свет в комнате стал тускнеть, меркнуть…померк, сгустился дремотный сумрак, лишь из больших окон нижней залы,мастерской, бледным ручейком истекал уходящий день.

…Тогда вошла мама, кутаясь в накинутую на плечи веселую своюкофту — зеленую, с желтыми цветочками по вороту и подолу, — вышла изсумрака, подошла близко-близко, подула сыну на лоб, как всегда, когда будила, ипозвала, тихонько смеясь:

— Забывака… за-бы-ва-а-ка…

Он проснулся, но глаза не открыл, безуспешно пытаясьудержать теплое дыхание с легким ароматом ее любимых тыквенных семечек ибезалаберный смех…

Не было случая, чтоб она не напомнила ему о дате, если онзабывал. Умница мама…

(Что с того, что у этой девки золотая голова, повторял сгоречью дядя Сёма, если она шалава, шалава и есть!)

Сегодня была годовщина ее смерти.

Он согнал Чико с колен, поднялся и нащупал в шкафчике спичкии толстую поминальную свечу. Медленно запалил ее в густых сумерках: как быстровсе же темнеет здесь, в горах… Огонек пыхнул и встал, ровно-весело подрагивая,готовый держать вахту целые сутки.

И как всегда, безмятежный этот огонек занялся неукротимымпламенем того погребального костра в углу двора, где после маминой смерти они сдядей Сёмой жгли ее смертное ложе: все эти окровавленные простыни, подушки,покрывало… и взлетающие перья горели адским пламенем в причудливом растрепанномвихре огня, взметались и улетали ввысь… Как твоя жизнь, мама…

— Как вся ее жизнь, этой шалавы, шалавы! — крикнулдядя Сёма, и тогда он, мальчик, бросился на дядьку, сшиб его с ног, и оникатались по земле и колотили друг друга, будто соперники, будто за живуюдрались…

Он установил свечу на плоской медной тарелке — так она мирнодогорит себе, в тишине оставленного дома.

Вот и всё, мама…

Оставалось последнее.

Он зажег настольную лампу, включил ноутбук, открыл почтовуюпрограмму… С минуту размышлял, машинально прислушиваясь к хищному шороху, скоторым Чико инспектировал все углы кладовой.

Потом тряхнул головой, прогоняя дремоту, и быстро защелкалпо клавишам:

«Дорогой Люк, я так рад, дружище, что ты отозвался и помнишьменя — ведь прошла чертова пропасть лет с тех пор, как я прислуживал тебе вславном чертовом портовом пабе — помнишь задрыгу Адель? Хотел бы знать, как тыпоживаешь, коллекционируешь ли до сих пор монеты. Не могу забыть нашу с тобойвеликолепную сделку — с каким жарким блеском в глазах ты попросил у меня любуюсоветскую монету. А у меня в кармане завалялись два пятака на метро. И когда явытащил из кармана пятак — огромный и новенький, желтый — ни дать не взятьзолотой, — ты просто в ступор впал. Предложил за него 20 долларов.Признаюсь тебе, это была самая выгодная (в процентном отношении) сделка за всюмою жизнь. Если встретимся, обещаю привезти римскую монету императора Тита —это редкость, если не знаешь.

Пытаюсь представить, как ты сейчас выглядишь, и мысленновижу матерого морского волка, хотя Стиви писал мне, что к морю ты отношения ужене имеешь, а наоборот, сухопутен, как старая калоша, и более того…» — онопустил руки, задумался… Вспомнил длинное темное помещение портового паба, свойфартук — просто широкое полотнище цвета хаки, обернутое вокруг талии, —стопку порножурналов, менять которые на свежие тоже входило в его обязанности.Задумчиво проиграл пальцами на губах, как на клавиатуре, несколько шведскихругательств… спохватился и продолжал: «…и более того: возглавляешь какое-тосыскное агентство».

Для этого письма он выбрал не английский, на котором Люк,конечно же, свободно и говорил и писал, а испанский, родной язык коротышки-латиноса.В том, что пройдоха Люк занимается в Штатах частным сыском, была своя логика:лет тринадцать назад этот странный парень знал все порты мира, всех девиц,живущих в округе, все вакансии на судах, курсы валют, погоду, нравы истранности каждого капитана… Одни с ним приятельствовали, другие считалиосведомителем и предпочитали держаться подальше. В пабе он обычно брал себепорцию виски, которую бесконечно разбавлял содовой и сидел с ней весь вечер.Иногда, если присмотришься, становилось заметным, что он совсем трезв, и на туили иную компанию бросает внимательные взгляды, прислушиваясь к разговорам.