верстак с набором столярных инструментов;

фундаментальный мольберт с винтовым подъемником;

открытый этюдник с выскобленной до яичного блеска палитрой

и странные козелки, вокруг которых установлены были дваголенастых, как аисты, подвижных софита-рефлектора.

Вдоль стен располагались три разновеликих шкафа.

За стеклянными дверцами первого, лабораторного по виду,выстроилось несметное множество банок, колб, бутылок и склянок, а также коробокс тюбиками разных размеров.

На внутренней стороне дверей второго шкафа — высокого ипросторного, как платяной, — в специальных гнездах сидели различныеинструменты: кисти, ножи, мастихины, скальпели, пинцеты, молотки и ножницы,щипцы, железные линейки, палитры и еще десятка два предметов необъяснимогоназначения. В этом шкафу хранились на полках: утюги чугунные и электрические,электрошпатель, аэрограф с компрессором для распыления лака, лампа-лупа,микроскоп, дорогие фотоаппараты с несколькими объективами. Наконец, портативныйрентгеновский аппарат и пылесос.

Третий шкаф своей глубиной напоминал скорее огромную тумбубез полок, в которой рядком стояли несколько холстов на подрамниках.

Окна в этой зале не нуждались в решетках, вряд ли кто смогбы сюда подняться снизу: дом даже слегка нависал над обрывом, создавая иллюзиювплывающей в ущелье каравеллы. Перед окнами можно было стоять часами…

Склоны гор — и этой, на вершине которой двумя широкими скобамиуселся дом, и той, что напротив, — не были засажены, как повсюду вокрестностях, скучными соснами. На их древних, разровненных и подпертых рядамикамней, террасах, в вечном движении пребывали беспокойные кроны олив. И когданалетал внезапный шквал ветра, серебристые эти кроны рокотали партитами Баха.

* * *

Времени до полета оставалось все еще достаточно, во всякомслучае, вполне достаточно для тех нескольких дел, которые надо было непременнозавершить.

Для начала он включил кондиционер, переоделся в старыйспортивный костюм, вынул из шкафа и надел длинный, как у официантов, фартук;снял стоявшую на мольберте картину и перенес ее на козелки, положив лицевойстороной вверх.

Из шкафа со стеклянными дверцами достал вату, баночку слаком, склянку с пиненом, бутыль скипидара и компрессор с аэрографом. Все этовыставил рядком на столе. Затем минут пять подготавливал работу: разводил лакпиненом, возился с компрессором, проверяя на листе бумаги равномерностьраспыления.

В древности иконописцы лакировали иконы, растирая ладонью итонко разравнивая по дереву небольшое количество олифы: мастер использовалтепло руки, чтобы лак дольше сохранял подвижность. Иногда между первым изаключительным покрытием проходили недели и месяцы, а то и годы. И первая лаковаяпленка должна быть как можно тоньше, тогда остается возможность «нагнать» лакпостепенно, дабы места тонировок по фактуре не отличались от авторскойживописи.

Первый слой лака на этой картине просыхал здесь сутки, впрохладной тишине дома. Ну, а сейчас… сейчас мы добавим красавице еще одинпокров невесомой кисеи…

Закончив распыление, он несколько мгновений стоял надполотном в полусогнутом положении, напряженно — против света — вглядываясь вкаждый сантиметр поверхности холста, отсматривая — нет ли пропусков в покровномслое.

Недурно, недурно… Оставим-ка ее с полчаса вздыхать впрозрачном коконе, когда она замирает, стынет… и вдруг сама обнаруживает, чтозапеленута отныне тончайшими покровами.

Наконец он разогнулся, и ватой, обильно смоченной вскипидаре, стал тщательно протирать руки…

На картине был изображен берег моря, одно из тех безмятежныхкурортных местечек, каких много на Лазурном берегу в районе Ниццы или Антиба.

На переднем плане в сквозистой голубоватой тени от тента,что заглядывал в картину слева краешком синего подола, стоял деревянныйобшарпанный стол, по которому разбросаны были несколько яблок. В простойстеклянной вазе млел на жаре букет мелких полевых цветов. Полоски берега и моряна заднем плане сияли под полуденным солнцем, в волнах воздевали руки двекупальщицы. Морская лазурь и желтый комковатый песок составляли основнойцветовой контраст полотна; этот живописный аккорд более плотно повторяли желтыебока яблок и приглушенные блики на теневой поверхности стола, где в голубоватойтени на переднем плане — над свежесрезанной половинкой яблока — угадывалиськлюв и круглый глаз прилетевшей белой голубки.

Вся картина была пронизана светом, прописана множествомпрозрачных слоев; всё на холсте — и предметы и люди, и освещенные и затененныеместа, — всё купалось в той невесомой световоздушной дымке, что зависаетлетним полднем над любым морским побережьем.

И если бы гипотетический зритель всмотрелся, он без особоготруда смог бы разобрать в правом нижнем углу холста подпись живописца: «M.Larionov» — маленькими колченогими буковками, столь характерными для подписизнаменитого художника.

Картина была завершена, и вот уже покрыта слоем лака… но неготова. То есть она могла бы украсить собой любую выставку и стену любогомузея… но не была готова зажить реальной подлинной жизнью: еще не придуманабыла, не найдена история находки, не выбраны приемные родители, не намеченпокупатель. Три-четыре года пройдут, пока усядется живописный слой…Три-четырегода, в течение которых будут выплетаться искусные узоры случайных встреч илюбопытных знакомств, вестись переписка с владельцами, осуществляться медленныерокировки на шахматной доске обстоятельств. Плавная паванна, его любимый периодсотворения мифа, как микроскопический скол сотворения мира: созревание ситуации,наполнение картины плотью и кровью судьбы.

Да-да: «и вдохнул дыхание жизни в ноздри ея…».

Все еще было у нее, у воздушной красавицы, впереди…

Он вспомнил сегодняшнюю удачу с Фальком. Увы, отнюдь невсегда так просто, так чудесно просто складываются биографии картин. Там сразуповезло: едва он увидел дилетантский пейзаж над кроватью вдовицы-адвокатицы(случайный заезд в Рамат-Ган, Ирина упросила заглянуть к старой милой даме, укоторой она в первые годы снимала комнату), — как только он узрел этужалкую попытку неизвестного любителя — но год, но холст! — он немедленно запустилпроект.

Сейчас перед ним возникла квартира в Рамат-Гане, от затхлогостарческого запаха которой под конец посещений его уже мутило. А вдова, сосвоими нескончаемыми просьбами и претензиями — в последние недели перед унесениемног она его даже в магазин за картошкой гоняла, — вызывала жгучее желаниесвинтить ее седую головенку набок. Чтобы втемяшить название картины в этуголовенку, ему пришлось повторять его в бесконечных беседах раз восемьсот.

«У вас такая о-ча-ро-вательная улыбка, Захарик…»

Это десятки разнонаправленных действий, похожих намельчайшие движения распяленной пятерни кукловода, с привязанными к каждомупальцу нитями, благодаря которым арлекин одновременно топает ножкой, вертитголовой, бренчит на струнах гитары и раскрывает рот: картинку надо выцыганитьтак, чтобы адвокатица не уперлась каракатицей; временами звонить Морису,намекая, что нащупанный им, Кордовиным, неизвестный Фальк вот-вот попадет кнему в руки, и можно присматривать клиента… Наконец, долгаямучительно-сладостная работа над самой картиной, когда ты не то что погружен вманеру художника, не то что живешь ею, а просто становишься им, этимединственным мастером, с его единственным стилем, его взглядом на свет ипредметы, в которых свет этот преломляется, способом держать кисть илимастихин, привычкой работать только в утренние или полуденные часы… —одним словом, когда ты, подобно Всевышнему из космогонической теории кабаллы,сжимаешься и умаляешься сам в себе, дабы освободить место рождению новойсущности…