– Если так будет поступать каждый капо милитатто, проигравший бой, у нас скоро некому будет воевать.

Зюсс и Ульрик тогда долго смотрели друг на друга, а потом Зюсс мягко сказал, что боевая беседа окончена, и попросил Ульрика задержаться, и Агата дорого дала бы за то, чтобы послушать, о чем они говорили. А вот сейчас Ульрик сидит и, кажется, слушает Риту очень внимательно, как будто ему правда интересны ее фантазии про то, чтобы выгнать всех ундов из-под воды в синий лес Венисфайн, или про то, что люди обязательно победят, поскольку профетто теперь быть не запрещено и всех профетто призвали в армию, и они все знают, что делается под водой, поэтому люди давно бы победили, вот только выиграть войну мало – надо, чтобы унды ее как следует запомнили, и так далее, и так далее, и так далее, и вдруг Рита безо всякого перехода дергает Мелиссу за кончик косы, свисающий между лопаток. Вплетенные в Мелиссину косу серебряные пластинки с историей пленного лиса, танцующего перед тремя наказанными девицами из ордена святого Макария, громко звякают, Мелисса вздрагивает, а Рита вкрадчиво говорит:

– Ах, Лисси, как же хорошо, что твой Торсон делает что-то важное для нашей армии! Я часто молюсь по ночам святому Торсону, чтобы капо заставил его хоть немножечко побегать и попотеть.

Мелисса недоуменно смотрит на Риту. В швейном зале повисает тишина: с тех пор, как капо милитатто Зюсс сказал, что Мелисса вправе гордиться своим Торсоном, она, бедняжка, чуть ли не каждый день умоляет Зюсса рассказать ей, что Торсон делает для армии или хотя бы где он находится, но Зюсс только гладит ее по голове и говорит:

– Какое, наверное, счастье, когда тебя так любят! – да вот только от Мелиссы осталась всего лишь бледная тень, и она приносит дары своей святой по семь раз в неделю – маленькие домики из хлеба, – и Агата понимает, что это значит. Сейчас Мелисса растеряна, губы у нее приоткрыты, как у младенца; она всегда счастлива поговорить про своего Торсона, но отлично понимает: что-то не так – вот только что?

– Я просто волнуюсь за вас, сладкие вы ангелочки, – говорит Рита нежнейшим голосом, перекидывает на грудь две толстых, длинных косы со старинными колокольчиками в форме собачьих голов, высунувших языки, и умильно склоняет голову набок. – Просто беспокоюсь, что если наш Торсон не похудеет, твоих коротеньких волос может не хватить ему на обручальные браслеты.

Щеки Мелиссы медленно расцветают розовым огнем – снизу вверх, словно этот огонь поднимается у нее из груди. Она опускает голову очень низко. Иголка в ее пальцах дрожит так, что следующим стежком Мелисса загоняет острый кончик себе под ноготь, и Ульрик ведет ее к сестре Гормине – промыть ранку, взять пластырь.

…Самое худшее – это скрип снега, снег – предатель. «Лети, – говорит себе Агата, – лети», – и представляет себе, что не идет за Ритой по хрупкому, жесткому утреннему снегу, а летит над ней на спине габо Гефеста – и шаги Агаты становятся плавными, длинными, и ей кажется, что снег на почти пустой Миллионной улице перестает хрустеть под ногами. Во всяком случае, Рита ни разу не оборачивается – она так спешит, чтобы вернуться незамеченной до обеда, так надеется, что вот сегодня, именно сегодня тот самый день, когда за ней пришлют, что ей даже в голову не приходит оглянуться. Они по левому рукаву перебегают двойной мостик над пья'Сан-Паоло, сворачивают на Счастливую улицу – темную и очень холодную даже в самые солнечные дни, снег на карнизах здесь не тает никогда, потому что огромная статуя святого Алоизуса не дает солнцу заглянуть в здешние окна. Если бы Агату спросили, где она сейчас, она бы подумала «над пья'Сан-Паоло», они, дети, все так и говорили – «над ма'Риальте», «над са'Тичелло», а взрослые поправляли их: «у святого Алоизуса», «у святого Торсона», «у святого Лорентия», но это не помогало, и только Ульрик терпеливо запоминал, где стоит какая статуя, да маленькая Сонни, отличница из отличниц, всегда старалась делать все как надо. За статуей священнопризванной дюкки Мелиссы, которая как раз очень нравилась Агате – коротко стриженная, в пиджаке, в очках, похожая на Агатину маму, с гербом, на котором печальный бычок тащит огромное перо, – Рита поворачивает направо и вот уже бежит вниз по огромной Белой лестнице, и Агата бежит за ней, топая и пыхтя в своей жаркой перьевой шубке, совсем не боясь, что Рита заметит ее или услышит ее шаги в этом крике, гаме и столпотворении: сейчас главное – не упустить Риту из виду, а дальше будет просто. Конечно, Рита включит все свое обаяние, будет кокетничать с солдатами напропалую – и, конечно, убедит солдат посмотреть списки тех, кто сегодня прошел по лестнице (как будто посланцы ее родителей сами не смогли бы найти дорогу в монастырь!), – и, конечно, ни ее мамы с папой, ни их прислуги в этом списке не будет. А вот обратно Рита пойдет медленно, очень медленно, и шаги ее будут тяжелыми, как у бычка священнопризванной дюкки Мелиссы, и Агата будет красться за Ритой, подкрадется совсем близко – и возле узенькой расщелины, в которую виден парк па'Дополи, она со всей силы толкнет Риту на правый рукав мостика. Мостик этот такой короткий, что Рита не успеет затормозить и наверняка пробежит весь правый рукав, – вот так-то, пусть ее желание исполнится, пусть ее заберут, да только Агата может представить себе триста способов, которыми Рита об этом пожалеет. В конце концов, видала Агата Ритиного папу – а еще Агата видела брата Цейсса. Про брата Цейсса все знали, что, когда его дочь Камилла год болела двоедушием и каждый день то рыдала и до крови расчесывала себе руки, а то хохотала, обнималась со всеми, рвалась сделать всю работу, какая была в монастыре, и потом чуть не падала замертво от усталости и снова рыдала, он две ночи молился перед алтарем у себя в офисе и поливал статую своего святого теплой водой со своей кровью, а потом пошел к мостику у святого Цейсса, далеко-далеко, аж за Васильевской пустошью, и перешел его по правому рукаву, и вернулся. И в результате Камилла больше никогда не рыдала и не хохотала – она просто сидела у себя на кровати и молчала, и смотрела в пол, и что бы брат Цейсс ни делал, что бы ни говорил, она только повторяла: «У меня все хорошо, папа», – и так длится по сей день. Агата очень-очень надеется, что Ритино желание исполнится совсем быстро, потому что при мысли о том, как Рита расплатится с Агатой за эту выходку, у Агаты в животе начинает кататься тяжелый ледяной шар, – но Агата говорит себе, что ей на это наплевать, так-то.

Уворачиваясь от чужих локтей, плеч, рюкзаков и чемоданов, Агата несется вниз по лестнице, стараясь не потерять Риту, – и вдруг слышит удивительное: кто-то смеется. В день, когда Агатина команда поднималась с первого этажа на второй, лестница бубнила, кричала и плакала, это Агата запомнила очень хорошо, – и потом, когда навьюченной рюкзаком Агате доводилось оказываться рядом с лестницей, голоса лестницы всегда вели себя именно так: бубнили, кричали и плакали. А сейчас там, внизу, рядом с солдатами, кто-то смеялся – и не один человек, а целая толпа. Даже Рита растеряна и вытягивает шею, пытаясь понять, что происходит. Агата стоит несколькими ступеньками выше, и ей отлично видно, что какая-то сгорбленная, завернутая в серые лохмотья старушка со свалявшимися волосами перебегает от солдата к солдату, пытаясь сунуть им в руки грязный маленький сверток.