как твои пальчики на руке, какой ни отрежь, все больно и жалко; а что худое ― не замечай. Не ищи худого, а ищи все, все хорошее, во всех. А если увидишь, что кто дурное делает, да что ему это во вред, помоги ему, научи; а не слушает ― упроси слушать; так-то легко все лаской, все весело и так светло станет. Я хорошо знаю, что у вас на Земле со всеми людьми это трудно, но делайте это хотя между собой и теми людьми, которые около вас. Когда кто тебя сердит, то стерпи; а потом сам подойди с лаской, как будто ничего не было, и станет так тому стыдно, и другой раз только взглянет на тебя и сердце пройдет.

Больше всего берегись ближнего застыдить. Знаешь, ничего так не портит человека, как стыд. Из-за стыда человек Бог знает, что сделает, из себя выйдет, право. Знаете, что если каждый будет беречь друг друга, то можно и на вашей Земле счастливо жить, так что хоть на Марс не ходи, вам и на Земле будет хорошо. И так радость будет.

Ох, детки, трудно прожить, все говорят, а по моему разумению, помни Бога и люби всех, вот тебе и рай. Со всеми будьте любовны. Против любви никто устоять не может, ни одна пушка стрелючая не напугает так зло, как любовь, и руки и ноги, все у него ослабеют.

Знаете, девочки жил один барин, человек злой страх какой; как выйдет он, бывало, из своего дома, то старого до малого все трясутся и все измышляли, как бы его извести, и он это знал, а сердце его еще пуще распалялось. Вот, он выехал раз на зверя, по-вашему, кажется, говорят на охоту; и как случилось, не знаю, только зверь завалил его под себя, а перед ним никого не было, кроме одного слуги, у которого он накануне брата засек. Вот, смерть пришла барину, а вдруг слуга пропорол зверя и спас барина. Даже барин подивился и говорит:

― «Как ты меня спас, при такой твоей злобе ко мне?»

А слуга и говорит:

― «Правда, когда зверь повалил тебя, я обрадовался, а когда глянул на тебя, в твой лик, и так ты схож с моим братом, вдруг стал, что разом мне дорого стал».

Вот, любовь делает, и много таких примеров, ох, много. Такими любящими душами Земля и держится.

Когда я жить буду на Земле, а вы будете «духами», и я что не так буду делать, вы мне сейчас скажите: «Таня, помни Бога и помни, что ты нам сама говорила».

Есть люди важные, не любящие, Бог с ними, ведь и им свой час любви придет, но если надо сказать, правду им скажи, только с кротостью. Не уколи их, с любовью отнесись к ним. Христос немного слов говорил, а каждое слово за сердце брало. Мы, конечно, таких слов сказать не можем, на и у нас могут быть слова от сердца.

Господи, как я деток люблю, что птички райские, что моя бабуся. Щебечут и сладко так от них, словно звездочки они Божии. Я когда на Земле жила, неразумна была и все думала; что звездочки Божии ― детские душки, и так, бывало, гляжу и думаю, и зачем только их глазки на нашу мерзость смотрят и таково мне стыдно, бывало, станет и себя и за других.

Бывало, ка сердце возьмет на отца их, так бегу к детям своим, гляну и рассмеюсь, и сердце пройдет. Тогда я иду к мужу:

― Виновата, ― говорю, ― невиновата, а прости ради их светлых глазок.

Один мой сын рано умер, другой еще пожил со мной, и после него я в монастырь пошла. Сначала я все тосковала, а потом дольше молилась и скорбь утихла. Я все думала, ведь Матушка Божья тоже хоронила Своего Сына, так почему же мне не похоронить; а теперь знаю, что хотя одним чувством уподобилась Ей, даже любо стало пострадать; да и какое сердце горе не жгло?

Ну, будет пока, устала, не осудите, а я постараюсь угодить вам.

17-го апреля 1899 г.

Мир вам, в мире скорби! Не угадали друг друга; это я, Таня. Ишь какие в ласковые, не знаю как благодарить; мне стыдно! Ну, как живете, как Бога славите? И как люблю же я вас. Сегодня вы все тут; вот радость-то какая. Ну, что вам сегодня сказывать. Дайте зацепу, я и начну.

В. ― Ну, а сегодня, Таня, ты расскажи нам, все по порядку, как ты умерла, тебе не трудно это вспоминать!

О. ― Почему нет? Хорошо, немного страшновато, да ничего.

Моя смерть для меня чудная была. Не заскучаете, расскажу. Ведь, все будете умирать, може, что и пригодится. Вот, как это было, я подробно расскажу, что помню.

Я, ведь, в монастыре была. Я работала, золотом шила и в церкви читала. Было мне уже под пятьдесятый год; но я бодра была. Только вдруг напала на меня слабость, и от еды отбило, но болезни никакой не было. Я было думала от лени; со мной леность бывала. А потом стала спина болеть и грудь. Думаю от поклонов. А у нас, ведь, трудная служба. Но все стали говорить:

― Что это ты, Маланья, изменилась в лице.

Так, должно быть, с месяц, а затем раз проснулась, и поднять не могу ни рук, ни ног, и все лежала. Монашки ходили ко мне, утешали, читали и мне ничего было, только тоскливо. А раз и матушка игуменья пришла и говорит:

― Что это ты, Маланья, представиться, что ли хочешь?

И от этих слов такой страх на меня напал, что места не найду.

― Нужно, ― говорит она, ― ее приобщить к Святым дарам.

Вот, как я испугалась смерти. А пуще всего, что меня закопают. Нет мне покоя. Стону и молюсь еще пожить, ― глупа была. Все ушли, а лежу и думаю.

Вдруг, вижу, светло так стало и вроде облака. Я смотрю на стены, а их нет. И вижу я, стоит какая-то девушка вся в белом, такая прекрасная, такая добрая и лицо будто знакомое, и говорит:

― Таня, не смущайся смерти, родиться трудней; сними ветхое платье и облекись в Божьи ризы. ― Удивилась я ее словам и говорю ей:

― Сними с меня страх земной!

И положила она мне одну руку на голову, а другой над лицом