Вдруг слышу, кто-то говорит:

― Матушка, а матушка, ― я и очнулась; вижу келейницу. ― «А я думала, ты уже умерла. И такое у тебя лицо, и холодна ты».

Я все ей рассказала, что было со мной. Все приходили и спрашивали. Я и им все рассказывала, что со мной было. И откуда только силы у меня взялись.

Дошло до матушки игуменьи, пришла и она. Принесла с собой книгу и перо, и говорит:

― Расскажи все нам, Маланья, что с тобой было?

Все я рассказала, а она записала и говорит:

― Послать нужно за Святыми Дарами, може до обедни не доживет, и лик у нее предсмертный.

― Нет, ― говорю, ― хочу последнюю литургию слушать; сама пойду.

― Ну, смотри, ― говорит, ― как бы грех не вышел.

Так до утра меня караулили монашки по очереди. Наутро приказала матушка игуменья везти меня на таратайке. У нас безногая монахиня была, это ее таратайка; а в церковь я сама вошла; и откуда только силы взялись, одна радость меня несла; какой-то восторг окутал.

Принесли мне мягкий фотель, но я больше стояла на ногах, и так хорошо мне было, так хорошо, что не расскажешь. Когда батюшка меня про грехи спрашивал, я только и могла ему ответить:

― Все забыла, все забыла; я так рада, я так рада!

И сама так твердо к чаше пошла. А потом вдруг заслабела и уж ничего больше не помню; не знаю, как и в келью донесли.

Стали меня маслом мазать, а я что слышу, а что и не слышу. Вдруг, вижу я, надо мной кто-то порхает; а это мой Ангел-Хранитель в своем теле. Вижу, он мне улыбается и говорит:

― Таня, не робей, я с тобой. Немножко хоть помолись.

Так то, дорогие, и за что бы, кажется, так хорошо.

Вот взял Ангел-Хранитель и положил свою руку мне на голову, поцеловал меня в лоб, в очи, в уста и меня как не стало, только от головы до ног как молния прошла, и увидела я, что стою у ног своего тела. Удивилась и говорю:

― Нешто я умерла? ― А сама все слышу, и чувствую, что спина болит.

― Забудь, ― говорит Хранитель, а сам мое земное тело крылом от меня же и закрывает. ― Теперь это брень, Таня!

А я все твержу:

― Что ты, они меня ворочают, и мне больно.

― Брось, ― говорит, ― молись!

А мне все это дивно стало. Дай, думаю, я своим монашенкам что-нибудь скажу.

― Оставь, ― говорит Хранитель, ― молись, видишь, тебя уже смущают.

Глянула я в угол, а там Господи, какая страсть, ажно тошно стало. С перепугу как крикну: «Влезу назад в свое тело».

― Что ты, ― говорит Хранитель, удерживая меня, ― молись, говорю.

Тут пришли еще какие-то, и будто умерший сын мой и радостно мне и страшно ужасно, и хочется мне куда-нибудь спрятаться. Потом стали тело хоронить, а я все думаю:

― Не может быть, что я умерла, странно мне все это, и я все вижу и все слышу, а как на тело взгляну ― даже грудь и спина заболит.

Потом вижу, в могилу несут. Тут опять смущение стало брать, а Хранитель все повторяет: «Молись да молись!» А я уже и не понимаю, как и о чем молить.

Как стали опускать мое тело в могилу, Хранитель закрыл меня совсем крыльями своими и все говорит: «Молись!» А как грохнет земля в первый раз на гроб, я так и упала наземь, и не стало мне ничего видно. Вижу только Его одного, а сама я плачу. Он гладил меня, утешал. И у самого слезы. Ведь и им жаль тела.

― Теперь, ― говорит Хранитель, ― мы пойдем с тобой, Таня, проживать жизнь сызнова. Помолись, чтобы Господь помог нам себя осудить по праву и честно и не скорбно.

Вдруг вижу, что сижу на лавке, вижу, что я махонькая девочка, а матушка блины печет, я утянула тихонько блин и ем, да как мать оглянется, а я за спину блин прячу.

Первый в жизни мой грех! украла! Говорю: «Да я была не разумная». А Хранитель говорит:

― А утянуть, разумная? А умеешь прятать?

Вот, таким манером много я так увидела своей мерзости, уж так тошнехонько стало. До пятнадцати лет так шаг за шагом дошли, все свои грехи увидала с начала жизни, все их поняла и прочувствовала, и переболело сердце мое:

― Не хочу больше на себя смотреть, ― говорю, ― куда меня девать, такую гадину?

― Не робей, что ты, хуже бывает, ты только покоряйся, до молись, чтобы Господь помог не пропустить чего.

― Не могу, ― говорю, ― тошнехонько!

― Ну, и будем тут стоять до темноты.

Ну, что же, согласилась я с Хранителем, делать нечего, опять пошла. И так се ходили до последнего часа жизни.

― Ну, теперь, Таня, ― говорит Хранитель, ― самое трудное будет. Не пугайся, придет зло и будет спрашивать отчет. Оно будет лгать, не смущайся, на все говори: «Я повинна перед Богом, Его Святая Воля, а не вам меня судить».

Как налетят, Господи, как загалдят, криком кричат и все разом лезут. Ужас такой, что страсть! Кричат: «Ты и то забыла, и то забыла, и наша, ― говорят, ― пойдем с нами, и тебе хорошо у нас будет!»

Господи, вот напугалась. Думаю: «Что же теперь делать? Куда от них бежать?» Хранитель же все их удерживает и отстраняет, а сам все молится:

― Огради нас, Господи, и не оставь, а внуши!

А я просто огалдела от них, потеряла голову, да как крикну: «Господи, суди Сам, а их прогони, по что меня оставил, кто же нас защитит, как не Ты?»

Тут увидела я, что они стали утихать и пятится, а Хранитель вперед вышел и шепчет мне: «Молись!»

Это самое трудное время после смерти, как они подступят, да какие же они страшные, да какие мерзкие. Какие мерзкие слова говорят, ох!!.. и не дай Бог их видеть! Да, страшные они такие, рубахи черные, лица эфиопские, волосища тычком стоят, а глазища так и сверкают. Скажу, это еще ничего, а еще хуже бывают ― это я уже потом видела. Теперь я уж попривыкла, а допреж, как дух их заслышу ― бегу, куда