которым она попытается уберечь внука от будущих бед, само чуть не стало причиной беды. Она не то что бы очень злая, просто не очень умная. Наверное, потому что уже старая. А может, потому что её саму воспитывали так же. Или даже хуже. Может, по сравнению с тем, как наказывали её, Крису и вовсе не на что жаловаться.

Обдумав всё это, мальчик понял, что сумеет простить бабушку. Уже простил. И не то что бы захотел наказания, но проснувшаяся жалость ко всей семье словно бы растворила будущее наказание, сделав его неважным. Он захотел к бабушке.

Лифтёр снова заговорил, продолжая искушать. Крис не слушал. Хищные растения продолжали цвести, наполняя лжедевятый этаж сладостным ароматом. Крис не нюхал. Он торжественно, словно на клавишу органа, нажал сначала на кнопку с восьмёркой, а спустя две партии ударных (от закрывшихся и открывшихся дверей лифта) и на цифру девять. В этот раз ему даже не пришлось вставать на цыпочки — он достал и так, будто только что вырос.

Створки снова разошлись, и Крис вышел на бабушкин девятый этаж. Под знакомые отзвуки плитки он приблизился к пятидесятой квартире и размеренно постучал.

Дверь отворилась после третьего удара — взъерошенная бабушка, которая явно встала совсем недавно, испуганно уставилась на внука сквозь криво сидевшие очки и уже начала набирать воздух, чтобы заголосить, как осеклась, заметив странно одухотворённое выражение детского лица. Сбитая с толку она сказала совсем не то, что собиралась:

— Чего колотишься-то?

— Я ключи потерял, — кротко повинился Крис. — Прости меня, пожалуйста, за это и за то, что я ушёл гулять. Я очень перед тобой согрешил и заслужил любое наказание.

Бабушка охнула:

— Ты с кем шатался?! Опять сехтанты еговские явились?

— Нет, я только в лифте покатался.

— А воду святую на кой утянул?

— Святую?! — поразился Крис, посмотрев на неархыз. — Для веса, иначе лифт не вёз.

— Для весу?!! Я её сосранья по сугробам пёрла в церкви святить, чтобы он её для весу катал?! Всю службу отстояла, домой чуть доковыляла, так спать не легла, пока внучку хлебу не нарезала, а ты даже не съел, образин… — бабушка осеклась. — Удача тебе, что день сегодня — праздник великий Крещения Господня, а то шкуру бы с тебя спустила. Заходи, обряд священный проведём.

— Что? — спросил мальчик, втискиваясь в остатки прихожей, заполненной бабушкой, тележкой, тумбочкой и осуждающим взглядом святого деда с календаря.

— А то! Мамаша твоя, прости господи, заставила богом поклясться тебя в церковь не водить, а я тебя всё одно окрещу: сама, в тазике — хоть имя христианское обрящешь. Водицу принесла, да вот ещё, — бабушка нагнулась над тележкой и достала из её внутреннего кармана что-то блестящее.

— Что это?

— Не что, а кто, балда! Господь наш, Иисус Христос. Чего про него помнишь? — спросила бабушка, суя серебряное распятие под нос внуку.

— Помню, — ответил Крис, — что он меня в ад засунет.

— Ох, матерь божия, за что ж такое наказание?! — закудахтала бабушка, скрывая удовольствие — хоть что-то запомнил! — Ну, бог терпел, и нам велел. Зри, — она приблизила фигурку к глазам мальчика и заговорила с благоговейным трепетом, — на кресте он — распяли его басурмане окаянные, железными гвоздьми живьём присандалили. И вольно он пошёл на кару неправедную, чтобы нас, грешников, от мучений вечных охранить, маракуешь? Да куда тебе, нехристю…

— Даже не маракую, — смиренно согласился мальчик.