class="p"> Ширма

I

В затворе, Санада читает строки из пьесы…

Ёсе Бусон

По-за облаком ходит ветер, большой, хищный,

в долинах уже темно,

на откосе монах, совмещаясь с летящей вишней,

цитирует пьесу Но,

Не подскажет хронист, какую – не видел, не был,

не передал лире или трубе —

может быть, строку про срок в полвека под небом,

пока что не о себе.

Это славное дело – перекликаться с эхом,

помогать птицам гнезда вить у стрехи

и, пока война не приплыла по медленным рекам —

учиться писать стихи.

II

Находя дорогу при свете разума

как при свете луны…

Датэ Масамунэ

Для меня за последней черной водой

невозможен никакой рай —

слишком рано лунный луч я поймал в ладонь,

оценил режущий край,

слишком пьяно и прочно, сильней чем страсть,

верней чем женщины и бои,

я рассудку отдал во власть

все дороги мои.

И когда распахнется смерть до самого дна —

чем рискую, что сберегу —

счет и разум – светла и надежна встретит меня луна

на том берегу.

«Автоматон – самостоятельно движется…»

Автоматон – самостоятельно движется,

       пишет, читает, стреляет, меняет лица.

автохтон – порождает подземный ужас,

           которого сам боится,

автодозвон – гудит в небесах, куда не всякий

               стремится.

Перепрыгни через ручей,

отыщи последнюю горизонталь,

       тридцать девятую параллель,

за досками и грудой нужных вещей, кирпичей,

по асфальту тянется трещина, то есть щель,

граница, за которой начинается другая земля

и воздух совсем другой,

произнеси свои потому, куда, обо что, для,

выдохни воздух, весь,

изогнись дугой,

повтори три раза,

все, можешь смотреть, дышать, выходить на свет,

ты уже здесь, а там тебя больше нет,

не рассказывай ничего даже шиферу,

           даже глядящим насквозь кустам,

там уже никто не поймет, что такое – там,

уходя со двора, в ту сторону не смотри,

убрать – невеликий труд,

еще до зари синицы все приберут.

Автоответчик – давно уже знает все,

           но нигде никому не снится.

«Ритм погоды и цвета…»

Ритм погоды и цвета,

движенье крон и морей,

в город пришло лето,

в город пришло время,

в город пришли Кандинский,

Малевич и Мондриан —

как всегда, не договорились;

пешеходы устало

раздвигают перед собой

угловатый машинный воздух,

ждут подходящий цвет,

протискиваются в щели

сообщающихся объемов.

Но гроза над университетом,

если смотреть из метро,

из движущегося вагона,

на выходе из тоннеля,

сегодня удалась…

Особенно эта белая

полоса через небо.

«Понимаете, дети, для тех, кто в латыни плавает…»

Понимаете, дети, для тех, кто в латыни плавает,

процедура ориентации по инферно воистину нелегка:

этот сукин сын хотел для выгоды вызвать дьявола,

а накликал – боевой эпидотряд ЧК.

Из Самары, из тумана, из двадцать первого,

от котлов с проваркой и тифозных огней,

от небывшей пайковой перловки со всеми перлами,

от воды, поднявшейся до городских корней.

Ошибиться нетрудно, но думать надо заранее,

прежде чем «oro te» превратится в такую мать —

ведь на дьявола существует процедура изгнания,

ну а с этими бесполезно и начинать.

Пентаграммы, замки не требовали усилия,

и уже по улице стелется дымный след.

дальше – далее по тексту и без Вергилия,

и на Блока – как все мы знаем – надежды нет.

«за леспромхозом, сверху едва видна…»

за леспромхозом, сверху едва видна,

ходит луна, морозна и голодна,

брошена плавать среди пустых полей,

не во что плакать, некуда деться ей,

синяя стужа, белые провода,

пищей ей служат передовики труда,

вполоборота взглянет, измерит срок,

прямо с доски почета нырнет в зрачок,

дымом давнишним, черным снегом дразня,

если приснишься, не узнавай меня,

звон ее кожи, стон ее шестерней,

если проснешься, не вспоминай о ней.

Часть третья

«Посмотри, над нами кружится фразеологический оборот…»

Посмотри, над нами кружится фразеологический оборот

с лапами и хвостом,

это птица рух, и она сейчас нас сожрет

вместе с пристанью и кустом,

и площадью, и статуей Марата Казея

из воздуха и стекла,

что стоит на клумбе, на нас глазея:

считает, весна пришла.

Эта птица не реликт, они у рассказчиков в моде,

вставят в сюжет, потом забудут обнулить и учесть,

а ей что, она не вымрет сама и знать не знает,

           что у нас происходит,

она просто стремится есть.

Вот она заходит, тяжела, пестра и перната,

но наличие киля показывает, что эпиорнисы ей не родня,

желтый дым провожает ее от химкомбината,

переливами мата цветная речка полна,

вот сейчас не останется ни города, ни дня, ни заката,

но у статуи есть в запасе граната,

и (как обычно бывает с детьми врагов народа

   польско-белорусского происхождения) —

       наверняка, не одна.

Но когда чудовище в розовых клубах пыли

восстает перед ним во всю свою птичью стать,

пионер говорит: Пеструха, очнись,

       оставь дураков, где были.

Ты им миф, они несъедобны. Пошли летать.

«Во Франции гастрономия, в Италии гастрономия…»

Во Франции гастрономия, в Италии гастрономия,

а за пределами их