нерв —

и моль, тяжело дыша, тащит кружево в сканер,

укладывает, наваливается на кнопку, давай, пошел,

будем жить,

я с едой, ты с компьютерными – и газовыми – облаками —

всем хорошо.

«Просыпаясь не с той стороны земли…»

Просыпаясь не с той стороны земли,

не на той плите, над/под не той плитой —

эмигранты вечно путают предлоги и падежи —

в бесконечном/ой? прозрачном/ой? (ну, вот опять)

             Л/лете,

совершенно не помня, куда росли

эти корни и кроны, прибой, привой,

но огонь, как прежде, съедает г(л)аз,

но как солнце полощется медный таз

и варенье – асфодели, яблоки, миражи —

все равно (не считая пенки от него же)

       вкуснее всего на свете.

«Когда старый приятель вломился к Лазарю…»

Когда старый приятель вломился к Лазарю

и вытащил обратно на свет,

это не критика чистого разума,

не сбой в движенье планет,

не предвестье последующих ламентаций

и оваций на тысячи лет –

просто он пришел повидаться,

а хозяина дома нет.

И это достаточный повод для чуда,

для скандала, для рваного полотна —

сиротливая глиняная посуда,

избыток невыпитого вина.

Порядок вещей гуляет снаружи

от Иерусалима до самой луны,

а в доме Марфа готовит ужин,

потому что все голодны.

А то, что потом говорили мистики

о предтечах, символах и словах —

предмет изучения медиевистики,

разруха, царящая в головах.

Не имеют цели и назначенья

облака, сирень, перестук минут —

и те, кто привычно подвержен тленью,

иногда встают и идут.

На полях

I

Такая строка, не замерзают чернила,

такая политика, что рифмовать с чумой,

такая любовь движет эти светила,

что можно дойти в рай, но нельзя – домой.

Кроме любви дело идет к ночи,

каменный мост прижался брюхом к реке.

И то, куда не дойти, меж орбит стрекочет

на подворотном безудержном говорке.

II «Земную жизнь пройдя…»

Мимо снежной корки, мимо плоти болотной,

вдоль неровного края рва

возвращается жалость к траве и животным,

восстанавливаются слова.

Сочинить предложенье, в него проснуться —

в балке у сухой реки,

и понять: во Флоренцию можно вернуться,

дожив до конца строки.

III

Что он пишет, что он звенит на одной струне,

что он строит – со всеми законами не в ладу,

безнадежный фраер в политике и войне,

безупречный стилист в аду.

И зачем ему этот лес во второй строке,

этот лист полосатый, узнанный наперед?

Никогда, сообщает птица на вражеском языке,

никогда никто нигде не умрет.

«Ящерица гаттерия обитает в одной норе…»

Ящерица гаттерия обитает в одной норе

с двумя птенцами буревестника, родители оба

           враги народа.

Она давно не впадала в спячку, в том времени,

           что на дворе,

у нее осталась одна отрада – литературные переводы.

Птенцы разевают желтые клювы, пасть буржуйки

               уже темна,

еда, дрова, прописка, жилплощадь,

   да и учиться им тоже надо.

Ну а вокруг, что неудивительно, опять чума и война,

а непосредственно в этом городе —

       чума, война и блокада.

Допотопная шаркающая походка впору улицам —

           такая стоит пора,

и опасность сверху можно узнать быстрей,

   чем подскажут и слух, и разум —

в небо, туда, где аэростаты, зенитки, прожектора,

ящерица гаттерия смотрит третьим, затылочным глазом.

Щурится, не моргая, на прерывистый свет,

расстояние до звезд все длинней, дорога странна,

       темна и пустынна.

Гаттерия сегодня не вымрет – в столовой дали

       двойной обед,

вполне приличное первое и кашу из казеина.

Унесла домой и кормит птенцов, все записывает

       тщательно и всерьез,

цены на хлеб, живых и мертвых, колебания

       мирового эфира,

и только никак не может вспомнить —

       такой ли стоял по ночам мороз,

в те дни, когда кузены гаттерии правили этим миром.

«Фотография попадает в другое письмо…»

Фотография попадает в другое письмо,

и застревает согнутым уголком.

дальше тяготение пойдет работать само,

совмещая шрифты и краски, заращивая пролом…

И теперь, где ветер, и август, и фосфорический рай,

абрикосы, погоня за срывающейся простыней,

по рыбам, по звездам на батарею идет трамвай,

обшит корабельной листовой броней.

«Сначала волость превращается в полость…»

Сначала волость превращается в полость,

          потом зарастает, потом цветет,

летает шмель, басовит и холост,

       гуляет гусеница,

               паук ведет годовой отчет,

над красной Остией весна, а возможно осень,

по этому климату не узнаешь – где мед, где яд,

воздушным пропадом туда передачи носит,

       где море не высохло и стены еще стоят.

Сначала пески изменяют русло,

потом история входит между шестым и седьмым ребром,

хороший дом не умеет рушиться сам,

и даже когда разберут до костей,

       будет торчать,

           шевелить земляным бугром,

возражать барочным торжественным небесам,

по красной Остии – угадай стыки кварталов,

привычную сетку: трубы, транспорт, жилье,

мы здесь кирпич и асфальт, и запах металла,

       она глядит на нас, как мы на нее.

Трудами города Афина опять крылата,

в карманах гавани – возвращенные корабли,

и нужно не знать, на что наткнется лопата

       на следующем движении вглубь земли.