class="poem">

Едет-едет ослик серый, в Кагул не доедет,

внук раввина Заходера там водит медведя,

недокормлен, многословен, не помня приличья

говорит на птичьей мове космополитичьей.

Это что у нас за диво, зарево такое,

по-над Прутом, над красивой, граничной рекою?

не военный чет и нечет при дымной погоде,

а английский летний вечер в русском переводе.

Все, что спит по умолчанью в его поколеньи,

оседает в примечанья, в звучанье, в значенье,

в звонкий гул на дне колодца, весеннюю замять —

дышит, в руки не дается, но не исчезает.

Нет ни Соммы, ни Кагула, ни с нами, ни с вами,

затянуло, утонуло, осело словами

на обломки, на обмылки, на месяц двурогий —

но вовсю орет вопилку ослик на дороге.

«Рыба тиляпия почти не выходит из дома…»

Рыба тиляпия почти не выходит из дома:

там есть, где добыть пищу и провести вечер,

потому она и не сталкивается с пристипомой,

разве случайно – и не здоровается при встрече.

Но стоит покинуть объятья родного края

и очутиться в посмертных полях, ледяных и тесных,

тут же окажется – где первая, там и вторая,

объединены по качествам, что не были им известны.

Так и лежат, кого-то напоминая.

«Ночью, проснувшись, вылететь из окна…»

Ночью, проснувшись, вылететь из окна

в чьи-то соцветья, неизвестные имена,

в чьи-то созвездья, о которых только читать

в книжках для мальчиков с той стороны земли,

с этой они не символ, а так – висят

над несиренью, будничными горстями.

вылететь, посмотреть, а потом – назад.

«Ветер гудит мотивчик нестроевой…»

Ветер гудит мотивчик нестроевой

во все края круглого света,

если трава вырастает над головой —

это дурная примета.

«Окрест стоит Наполеон, пришедший пешею колонной…»

Окрест стоит Наполеон, пришедший пешею колонной,

над недожаренной Коломной он утверждает свой закон,

но дальше, дальше ни ногой,

       поскольку текст давно известен,

пристрастен, страстен, неуместен и декорирован пургой,

цветет зима, горит зерно молочным,

       простите, морозным звоном урожая

и страусы из-под Можая бегут, и змеи заодно,

круша прозрачную траву, меся дороги золотые…

за исключением Батыя, никто не хочет брать Москву,

а тот завяз как в молоке в нетях тринадцатого века,

а не летит по твердым рекам на тройке и броневике,

крутя оледененье вспять;

       а там, над атмосферным фронтом,

уже приказ идет по ротам:

       отбой, реальность, можно спать.

«Ходит закат наперерез, кошки меняют масть…»

Ходит закат наперерез, кошки меняют масть,

мелкий жасмин лезет с небес на проезжую часть,

небо горчит, в стекла стучит фикус глухонемой,

хищный рояль бродит в ночи, подменяет гармонь,

благоприятствующий пассат тащит птиц по воде,

если ее не написать – музыки нет нигде.

«все реки января открыты в январе…»

все реки января открыты в январе,

не заперты слюдой от устья до истока,

некрупный пеликан на пряничной заре

белеет одиноко

на праздничном хребте чешуйчатой волны,

несущей рыбий клин к большим водоворотам,

все реки января внутри себя красны,

богаты кислородом,

железом, знанием, привычкой, зван, не зван,

подхвачен на плаву конвейерною лентой,

все реки января впадают в океан

и дальше на расчет, насквозь – до континента.

Эмиграция: Pavo Linnaeus

Павлин прибывает в Австралию, самолетом, как все,

       в яйце проскакивает карантин,

заселяется в вольер, принимает душ,

в течение месяца сходит с ума

       от наблюдаемых небесных картин

и нехорошей походкой уходит в буш.

Нет, не в джунгли, он теперь австралийский павлин,

           он выходит в буш.

Годы спустя австралийский павлин скрипит во сне,

       не различает званий и лиц,

не понимает, кто ему пища, кто – господин,

он пожирает мышей и змей, нехорошо смотрит на лис

и способен справиться с динго, если динго один.

Да, динго умен и желает жить, и уступает дорогу,

           один на один.

Австралийский павлин по-прежнему курообразен,

       но биология ему более не указ,

и из своей середины нигде на таксономию он тоже плюёт,

всем Линнеям назло,

так что, обозрев все, что берет с земли

           его близорукий глаз,

он тяжело становится на крыло,

поднимается в небо, летит

   (со скоростью 16 километров в час) —

и оттуда уже поёт.

Отвратительно, надо сказать, поёт.

Голос – единственное наследство,

       которое у него не прошло.

«Вот эти, которые (предположительно) водят нас…»

Вот эти, которые (предположительно) водят нас по

пустыне, замешанной на меду, когда они говорят «делай

раз», что они имеют в виду?

Они думают, что счет есть приказ, что по цифрам идут,

как по камням под водой, что логика уносит, как уносит

прибой, впечатывает в здесь и сейчас?

Но из «единицы» растет не «два», а дождь из лягушек,

ботва, плотва, эпидемия, разъятое море и этот

склочник с его социальным заказом,

и последовательность приводит на мокрое дно,

а ее отсутствие – в броуновское окно, где возможно

все, но нечем выбрать волю и разум…

Эти цифры и правила – ракурс, экзоскелет,

способ выбрать дорогу, которой в пространстве

нет, и дойти по ней во что-то, что кажется

представимым – но наблюдаемый меняется как

градусник в бочке с водой, а уж что сам