свете,

где не светят те и эти, эти их прожектора,

я б с тобою на газете,

я б с тобою до утра…

А она: – Тебя подарят

от морей и до тайги,

но глаз мой воблый, глаз мой карий

ты у сердца сбереги,

если здешняя природа

станет твердой и немой,

брось его в любую воду,

уплыви на нем домой…

Нотный стан мерцает скупо,

весь объеден окоём,

карий глаз плывет по супу

с бескозырочкой на нём.

«Классика жанра – дома застыли в строю…»

Классика жанра – дома застыли в строю,

небо струит приполярный свет,

конь императора опирается на змею —

лучших опор нет.

По-за фасадами белая колея,

мягкая рухлядь реки, приболотный хлам,

что же со всем этим станет, когда змея

уползет по своим делам?

«Вы представляете, эта лиса…»

Вы представляете, эта лиса

ходит с таким выраженьем лица,

словно танцует,

мимо сусека, печи и крыльца,

Петрозаводска и Череповца,

взятого всуе,

школьный учебник, родимая речь,

учат ее, где тебя подстеречь,

за проходными,

вот ее хвост обвивает завод,

вот ее зуб твою тень достает,

пробует имя,

что ж ты любуешься, сыть, размазня,

тот же учебник от первого дня

учит угрюмо:

где на три такта ложатся шаги,

не разговаривай, сразу беги,

петь? – и не думай,

мимо, навылет, насквозь, наугад,

все отдавая, чем воздух богат,

легким наружу,

кровь изменяя, и говор, и стать,

чтобы уплыть, чтобы только не стать,

тем, кто ей нужен,

где эта школа и где этот дом,

над Салехардом и ночью, и днем

зябкая россыпь,

а через небо глядит уголек:

ты пожалеешь еще, колобок,

что уберегся…

«ходит Опанас небритый…»

ходит Опанас небритый

по льду, по болоту,

помещает трилобитов

в слабые кислоты,

до музею гонит тварей

от хвощей и елок,

он теперь не пролетарий,

а палеонтолог,

и теперь ему не надо —

по вольной неволе —

выбирать меж продотрядом

или Гуляй-Полем,

грает над окрестным гаем

конгресс философский,

вымер, вымер, ископаем

Григорий Котовский,

каменеет наше жито

от края до края,

чем посыпано-полито —

спектрограф узнает,

выдаст дату и причину,

латинское имя,

Опанас, ходи безвинно

промеж неживыми.

Собирай свои склериты,

выросты, хитины,

пусть восстанут, неубиты,

с гомельским раввином.

«да что у вас здесь происходит…»

да что у вас здесь происходит,

кричит капитан козырной,

какая окалина бродит

под вашей неполной луной,

в какие пасхальные дали

филолог загнал броневик,

какую Елену украли

эсер, офицер, биржевик,

был мир согласован подлунный

в безумье, лице и числе,

зачем же встречаю лакуны, лакуны

в истории и на земле,

мне маршалов даром не надо,

кларнетов, кораллов, корон и мощей,

но больше не помню я дома и сада

и сверху не вижу ни дома, ни сада —

и есть ли они вообще?

корабль и с эфиром сражался,

и в громоотводах трещал,

но город в зрачках его не отражался,

по радио не отвечал,

и только кривой полководец

заметил, покинув насест,

отстань, мировой инородец,

лети себе в свой интертекст,

в свои шестеренки, скрижали,

согласье морей и минут,

а здесь, если что-то украли —

уже никогда не вернут.

«Я царь земных царей, Ассаргаддон…»

Я царь земных царей, Ассаргаддон,

он – царь земных морей, кархародон,

я умираю, он не вымирает,

неужто лучше приспособлен он?,

пока в воде он царствами играет

и пожирает все, чем глаз пленен,

тревожен мой непоправимый сон,

в нем рыбья плоть стучит в ворота рая

и требует – «Зачем он сотворен?,

не этот полководец безотрадный,

а тот, продолговатый и прохладный,

всплывающий, разрезав связь времен?»,

Ответа нет, но там, где мокрый мрак

вдруг разразился гидрофонным гулом,

гостеприимно белая акула

отозвалась «Мы оба просто так».

Как в русской поэзии все не задается верлибр

И когда обстоятельства обретают

       настоящий романный размах,

выселяя в статистику облака, истопника и историка,

в городских лакунах, в щелях между плитами

       и, конечно, в уцелевших домах

поселяются совы, лисицы и силлабо-тоника.

Чем держать, кроме рифмы и ритма,

какой верлибр,

если главный параметр – плотность дыханья на декалитр

уступает пермскому,

если помнить, кто ты, слишком тяжелый труд,

и огонь сохраняют, чередуя кремень и трут –

или сено-солому?

несвободный стих, млекопитающая шпана,

наделен весельем и звонким разумом грызуна –

паразит, прохиндей, подхалим, под любою крышей

проживает, свинец перемалывая на медь,

потому что обмен веществ, потому что петь –

это значит выжить.

А потом, когда слово снова стоит на самом себе

словно лист в траве,

никакому Иванушке не пройти,

как туман над рекой,

не тускнея, не рассыпаясь, не каменея,

ты читаешь в газете – или в небе – или в сети:

«Император встает из гроба в девять вечера по Москве…»

то есть, в пять утра по Сиднею…

и смыкаешь рифму как раковину над строкой,

отсекая все, что за нею.

«А у нас на стенке глаз – а у вас?»