– Лена, мы поняли, почему ты задыхаешься. У тебя закрылось легкое, нам нужно установить еще один дренаж. Потерпи немного.

Я плохо помню, как именно пробивали легкое. К новому дренажу приставили банку Боброва (не помню точно, как она работает, кончик дренажа опущен в жидкость в банке, и при дыхании воздух из легкого выходит по трубке). С этим устройством я провела последующие одиннадцать дней, а на память от него остался заметный шрамик под ключицей. Про пять трубок в животе и говорить нечего, о том, сколько дискомфорта могут доставлять эти штуки, даже вспоминать не хочется. Просто скажу, что с ними очень больно и ходить, и лежать, и сидеть. Еще две трубки стояли в носу, их я ненавидела и боялась больше всего, но послушно терпела и отказывалась вытаскивать, даже когда уже было можно. Из реанимации одной больницы меня перевезли в другую, где моим лечащим врачом вновь стал мой друг.

Поездку на машине реанимации я тоже плохо помню, только то, что сирена «орала» и я хотела скорее доехать до больницы. Всегда пропускайте кареты «Скорой помощи» и реанимации, это самый простой способ помочь спасти чью-то жизнь.

Когда в палату пришел мой друг, я попросила у него телефон и на нем набирала вопросы, потому что говорить с трубками в носу было крайне больно.

В реанимации я провела четыре дня. Первый день я вообще не шевелилась, так что пациент с соседней койки даже поинтересовался у медсестры:

– Что с ней, она в коме?

– Какая кома, она просто лежит спокойно.

Ей-богу, мне очень хотелось ответить, что ему не помешал бы типун на языке, но повторюсь, говорить было больно.

В отличие от обычной палаты, в реанимации ты подключен к прибору, который следит за тобой 24 часа в сутки, а в отделении всегда находится минимум один врач и много медперсонала. И кровать удобная, и пульт есть, регулирующий ее наклон, я его все время держала в руке, а врачи каждый раз шутили: «Катаешься?»

Врачи в реанимации – это особые люди, они каждый день стараются поддержать твой боевой дух. Мне даже предлагали помыть голову, я отказалась; зато расчесываться меня заставляли:

– Ты потом не расчешешься! Давай, через силу!

– Не хочу, мне больно! У меня все равно химиотерапия, они выпадут! – мне правда было сложно шевелиться, я даже голову не поворачивала, а тут – расческа!

– Ой, не у всех выпадают, расчесывайся.

Про то, что у меня лимфома, знали все, но только однажды врач спросила, как я узнала о болезни. Это был один из тех случаев, когда я не ответила. По стечению обстоятельств, диагноз мне поставили именно в этой больнице месяц назад. Ко мне даже заходил тот самый торакальный хирург, который и говорил про некоего «зверька». Что именно он говорил в этот раз, я не запомнила, помню только, что подошел и погладил по голове.

Родителям разрешали навещать меня в реанимации по паре минут в день. Папа был слишком серьезен и сквозь зубы говорил: «Крепись!», а мама наигранно весело улыбалась и обещала, что все будет хорошо. Вот эти моменты больше всего выбивали из колеи – ты держишься, стараешься не думать о своих болях, о трубках по всему телу и т. д., но когда видишь родителей, сразу хочется плакать и просить, чтобы они поскорее забрали тебя. Поэтому я всегда делала вид, что хочу спать, когда они приходили, но они-то тоже не промах, поэтому говорили: «А ты спи-спи, я пока тут постою». В реанимации врачи им часто говорили, что для двадцатипятилетней барышни я на удивление терпелива. Действительно, я очень старалась не капризничать. Никому не стало бы легче от демонстрации того, как мне плохо, это и так понимали и знали все вокруг.

Много всего было: и состояние стабильно тяжелое, и крики соседей по палате во время перевязок и процедур, и тошнота, и боли по всему телу, так что повернуться невозможно, а нога еще долго потом болела от уколов, которые делали в бедро, и подшивание расходящихся швов наживую, и снова постоянная тошнота.

В реанимации, к сожалению, есть очень много времени на размышления, а мне было о чем подумать. Я понимала, что впереди еще минимум пять химиотерапий – смогу ли я их выдержать? А если после каждой будут такие осложнения? Хватит ли физических сил? Заработает ли мой заново сшитый кишечник?

Однажды ко мне пришел один из хирургов, который проводил операцию, сел напротив – по его лицу было видно, что он сильно мной недоволен. Мне же так не хотелось его разочаровывать!

– Что с вами? Вы расстроены чем-то?

– Что с тобой? Я вижу, что с тобой что-то не так, мне это не нравится, – говорит, а лицо не меняется.

– Я устала…

– Лена, тебе нельзя уставать, у тебя впереди еще столько работы.

Пришлось снова собираться, да и выхода другого у меня не было: мы же помним, чем больше в себя веришь, тем скорее идет процесс выздоровления.

Следующая ночь была невыносимая, когда мне меньше давали обезболивающего. Я проснулась среди ночи, и спать не хочется, и в отделении тишина, слышно только, как приборы пациентов «пищат». Мысли в голову лезут такие, каких не пожелаю никому, все это безумный страх неизвестности… Я столько в жизни не молилась, как в ту ночь, и запрещала себе думать: «Скорее бы все закончилось!», потому что фраза-то на самом деле довольно двоякая.

После реанимации я провела две недели в палате. Первый день был особо запоминающимся. Ни прибора, контролирующего мою жизнедеятельность, ни дополнительной подачи воздуха, ни постоянного наблюдения и, конечно, кровать без пультика. Среди ночи я проснулась в панике от того, что не могла дышать. Хорошо, в ту ночь дежурил мой друг, он нашел нужные слова, чтобы меня успокоить.

Знаете, в больницах люди ходят с такой длинной трубочкой после операции? Это дренаж, как я уже написала, у меня таких было пять в животе. Они доставляли много дискомфорта, но я знала, что живу во многом благодаря им. Единственным способом скорее восстановиться было, как можно больше сидеть и ходить с пятью дренажами в животе и еще одним в легком впридачу. Это было то еще испытание, я как будто училась заново ходить, и не скажу, что получалось быстро. К тому же перерывы между капельницами были слишком короткими. Восстанавливаться после операции на кишечник тяжело, сейчас прошел год, а я до сих пор чувствую отголоски операции.