Мне приснилась большая снежная долина, по которой брели белые медведи. Стояла ночь, и луна светила холодным светом, словно прожектор на стадионе. Я стоял и смотрел на медведей. Они танцевали, и откуда-то издалека доносилась песня Элвиса Пресли «Got a’lot o’living to do»[10]. Я знал, что один из медведей — мой отец. У него на лбу была ярко-красная отметина.

Вдруг он поднял на меня глаза и улыбнулся мне грустной улыбкой.

— Я иду! — крикнул я.

И тут же проснулся и вспомнил, что я в доме Хилдинга Торстенсона. Потом я снова задремал, но мед веди мне больше не снились.

Когда я услышал, что кто-то поднимается по лестнице, было уже поздно.

Я бы все равно не успел его спрятать.

Я вытащил крысу из коробки, когда проснулся. Мне было его жалко. Как-никак и я на своей шкуре испытал, каково это просыпаться на новом месте, где никого не знаешь.

— Бедняга Блэки, — прошептал я в его безволосое ухо и усадил перед собой на одеяло.

Выглядел он вполне бодрым.

Когда я почувствовал его лапки на одеяле, мне и самому как-то полегчало. Он ворочал головой во все стороны, оглядывая все вокруг, а усы его при этом дрожали.

Зверек пристально рассматривал белые занавески и явно навострился вскарабкаться по ним, чтобы побалансировать на блестящем карнизе. Потом перевел взгляд на стоявшее в углу кресло на стальном каркасе, видимо, предвкушая, как вцепится зубами в синие подушки.

Я чувствовал себя чужаком в этой комнате. Словно поселился в экспозиции в магазине «ИКЕА».

— Все-таки хорошо, что ты у меня есть, — прошептал я и почесал ему брюшко, где шерстка была светлее.

И тут послышались шаги на лестнице.

Они быстро приближались. Вот-вот кто-то войдет в мою комнату. И этому незваному гостю явно не понравится, что я сижу в кровати и милуюсь с коричневой крысой.

— Проклятие, — прошептал я, — прячься сюда! Сиди тихо и носа не высовывай! Понял?

Я засунул Блэки под одеяло и подоткнул его под себя со всех сторон, чтобы крыса не смогла вылезти. Он прошмыгнул к моим ногам, и тут дверь распахнулась.

— Доброе утро! — приветствовал меня Хилдинг Торстенсон. — Вот, заглянул убедиться, что ты живой.

Он улыбался своей безупречной улыбкой зубного врача и держал одной рукой поднос с завтраком.

— Вроде да, — пробормотал я, пытаясь выдавить из себя улыбку.

Пока Торстенсон оглядывал комнату, ища, куда бы поставить поднос, я с замиранием сердца следил, как Блэки, словно крот, копошится под одеялом.

— Вот, прихватил твой завтрак, — сказал Торстенсон.

— Спасибо, — буркнул я, стараясь держаться как ни в чем не бывало. — Можешь поставить на письменный стол.

Я до смерти испугался, что Торстенсон раздавит Блэки этим тяжеленным подносом. Я слегка приподнял колени, чтобы под одеялом образовалось что-то вроде палатки. Блэки живо устроился там — в темноте и тепле. Он, видимо, решил, что это такая игра. Только бы ему не вздумалось попробовать на чем-нибудь свои зубки!

Торстенсон водрузил поднос рядом с глобусом. Я еще раз его поблагодарил в надежде, что теперь он уберется восвояси. Но он, похоже, вовсе не собирался отчаливать.

Вместо этого он плюхнулся на край кровати и обнял меня за плечи своими пухленькими ручками. Я вспомнил, как эта самая рука схватила меня за шиворот при нашей первой встрече. Теперь он меня легонько похлопал. Но это было не лучше.

Я пошевелился, пытаясь высвободить плечо. И это встревожило Блэки.

— Как дела, Лассе? — спросил Торстенсон.

— Нормально, — ответил я и закусил губу.

Я всей душой желал, чтобы он поскорее убрался. Тогда я смогу покормить Блэки какой-нибудь едой с подноса, а потом сыграть ему пару песен Элвиса. Но Торстенсон, наоборот, придвинулся поближе.

— В самом деле? — он допрашивал меня, как школьный психолог. — Я боялся, что для тебя это будет нелегким испытанием.

Я ничего ему не ответил. В нос бил запах его лосьона. И это меня лишь еще больше раздражало. Если он не заткнется, то я тут волком взвою.

Блэки, похоже, тоже устал. Он перебрался мне на живот. Пижамная рубашка была мне коротковата. Я чувствовал, как он обнюхивает мой пупок. А потом добрался до того места, где начинаются ребра, там я особенно чувствителен к щекотке.

Я изо всех сил старался сдерживаться.

— Что скажешь? — спросил Торстенсон и посмотрел на меня таким взглядом, будто я его пациент, которому он собирается пломбировать канал.

Больше я не мог сдерживаться. Рот мой сам собой расплылся в дурацкой улыбке, стало ясно, что, как бы я ни стискивал зубы, ничего не поможет: вот-вот прысну со смеху.

— Во всяком случае, глядишь-то ты молодцом, — заметил Торстенсон.

Все — еще чуть-чуть, и я взорвусь! Внезапно я услышал свой собственный смех. Совершенно дурацкий!

— Вот и славно, что ты все так воспринимаешь! — обрадовался Торстенсон. — А я-то боялся, что ты на меня затаишь обиду. Вполне ведь мог.

Я почти не слышал, что он там молол. В ушах звучал лишь мой собственный идиотский гогот. Я попытался отвести нос Блэки в сторону. Но зверьку там явно понравилось, и он разошелся не на шутку. И Торстенсон, похоже, тоже. Он закатился от смеха, и при этом булькал и сопел.

— О-о-о! — стонал я.

— Хо-хо-хо! — гоготал Торсенсон. — Ну и развеселил же ты меня! Видно, мы с тобой родственные души, что скажешь?

Так мы сидели и хохотали — до слез. В конце концов Торстенсон все же угомонился.

— Ладно, потом еще поговорим, — пообещал он. — А сейчас мне пора вниз, надо еще кое-что приготовить к вечеру. Я пригласил друзей на ужин.

На прощание он похлопал меня по плечу.

— Тут наверху тоже есть ванная, — сказал он уже в дверях, втянув носом воздух. — Тебе бы не мешало принять душ.

Прихватив простыню, я поплелся в душ.

Блэки ее описал. Видно, перетрусил от долгого сидения под одеялом. Ничего удивительного.

Я отодвинул пластиковую штору в синий горошек, которая закрывала ванну, и собрался прополоскать простыню. Но тут поймал на себе взгляд прищуренных зеленых глаз.

В ванне сидела голая девчонка!

— Привет, — сказал я и задернул занавеску. Ну и вляпался же я!

Девчонка стряхнула воду с волос. Когда высохнут, они, наверное, станут рыжими, но сейчас казались почти черными. Похоже, и она не знала, что сказать.