Воцарилась тишина. Она что, рехнулась? И в самом деле, бабушка словно помешалась: на губах дурацкая улыбочка, а в руке зажата открытка и эти треклятые бусы.

— А вы-то откуда узнали?

— Да ты же сам пишешь!

— Я?

— Ну да, в открытке. Я и не догадывалась, что ты поэт.

— Поэт? Что вы такое городите?

Я уже смекнул, что здесь что-то не так. Это было видно по маминому лицу. И по тому, как отец разволновался. Что-то было чертовски не так. Кажется, и Дагмар это почувствовала. Она стянула с себя маску. А бабушка принялась зачитывать то, что было написано в открытке.

— Только послушайте, — вещала она, держа открытку перед самым носом.

Когда она дочитала, отец застыл на месте. Он смотрел на маму, словно просил у нее помощи. Но она глядела в сторону. Лицо у папы стало совсем белым, так что красный след от поцелуя казался свежей раной.

— Под стать, — пробормотал он, словно все зависело от этих слов. — Под стать.

— А вот и бусы! — радостно кудахтала бабушка как ни в чем не бывало, хотя даже Сессан уже почувствовала, что что-то не так. — Ожерелье-то, небось, кучу денег стоит!

Бабушка работала в большом универмаге и разбиралась в таких вещах.

— Под стать.

— Мне очень жаль, — пробормотала мама.

— Выходит, все правда?

Мама кивнула.

— Я не хотела, чтобы так вышло, — прошептала она.

Но отец уже был на полпути к входной двери. Он даже не стал ее захлопывать за собой. Я слышал его шаги на лестнице, потом хлопнула дверь в парадном.

Дагмар отшвырнула маску и кинулась за ним. Она лишь на миг остановилась возле меня.

— Не дрейфь, Лассе! Вот увидишь, все еще наладится.

Я жуткий тугодум. Это у нас с папой общее.

Я лежал на кровати. Была уже ночь, и все гости разошлись. Я старался думать, что ничего не произошло, но понимал, что все изменилось. Мама ждала ребенка от кого-то другого! А папа убежал куда глаза глядят в рождественскую ночь без пальто и все еще не вернулся, хотя новенький будильник показывал уже половину двенадцатого. Мама сидела на краешке моей кровати и говорила, что я должен постараться понять ее и что ей тоже сейчас нелегко. И я догадался, что она ждет ребенка от того самого типа в кожаном пиджаке, которого я укусил в живот.

Мама погладила меня по щеке.

— Я хочу, чтобы ты переехал вместе со мной.

Я нажал кнопку записи на своем новеньком магнитофоне.

— Никогда, — сказал я, — никогда, никогда, никогда!

Я перемотал пленку и снова включил магнитофон.

— Никогда! — эхом отозвался магнитофон. — Никогда, никогда, никогда!

— Классный, верно?

Пень погладил его по блестящей коричневой шерстке. Я заскочил к нему домой, чтобы хоть на время отделаться от умоляющего взгляда отца. В тот день мы должны были переехать — мама и я. Отец бродил по квартире, словно белый медведь, готовый броситься в ближайшую прорубь. Это было непереносимо. Поэтому я обрадовался, когда позвонил Пень и позвал посмотреть на своего нового питомца.

— Да скажи ты хоть что-нибудь! Правда, замечательный?

Я посмотрел на веселые глазки и усики, которые дрожали, когда зверек морщил нос, обнажая безупречные передние зубы. Ну и здоровый! Он зарылся носом Пню в подмышку, а хвост разложил на его черных джинсах.

— Класс! — похвалил я и сглотнул.

— Хочешь подержать?

— Ну, не знаю.

Мне было вполне достаточно просто его погладить. Конечно, он был симпатичный. Но не могу сказать, что мне нравятся крысы. Или что я им нравлюсь.

— По-моему, ему лучше у тебя под мышкой, — заметил я. — Кажется, он балдеет от запаха.

Пень получил крысу в подарок от отца на Рождество. По правде-то, он сам его купил на те деньги, что отец прислал. Он назвал зверька Блэки Лоулесом в честь солиста группы «WASP».

— А маме-то твоей он понравился?

Я бы еще спросил, нравятся ли ей крокодилы или скорпионы! Или поинтересовался, любит ли она гремучих змей. Или волосатых пауков: Пень одно время подумывал приобрести такую тварь вместо крысы.

— Ты что, чокнулся? — усмехнулся Пень. — Да она бы его сразу вышвырнула, если бы только увидела! Вмиг бы извела. Она вообще животных терпеть не может.

При одной мысли о том, как его мать может расправиться с Блэки Лоулесом, если обнаружит беднягу, Пень невольно крепче прижал зверька к своей тощей груди и стал гладить подбородком остренькие ушки. Он в этой крысе души не чаял, и я подумал, что добром это не кончится. Жизнь полна тайн, размышлял я. Они словно будильники: тикают себе тихонько, пока не придет их час, а тогда поднимают такой трезвон, что жизнь превращается в ад.

Нет уж, чем-чем, а тайнами я сыт по горло на несколько лет вперед!

Но у Пня был свой план. Он будет дрессировать свою крысу, чтобы она стала необыкновенной. Научит ее всяким трюкам. А когда та освоит все премудрости и сделается совершенно исключительной, у его мамы просто рука не поднимется ее вышвырнуть. И она разрешит ему ее оставить.

— Крысы — потрясные существа! — расхваливал Пень.

Чтобы продемонстрировать мне, какие они «потрясные», он усадил Блэки на краю своего заваленного всякой всячиной стола. Зверек сидел там тихо-тихо, обвив хвостом давнишнюю неоконченную модель скелета, которую отец Пня так и не успел завершить до того, как смотал удочки. Крыса следила взглядом за Пнем, когда тот направился к противоположному концу стола.

Вот Пень склонился над столом, вытащил из кармана кусочек сахара и зажал его передними зубами. Затем поднял правую руку и щелкнул пальцами. И тут Блэки сорвался с места. Он стал пробираться сквозь завалы на столе, а добравшись до Пня, поднялся на задние лапы и выхватил сахар у того изо рта. Со стороны казалось, что они поцеловались.

— Ну, что скажешь? — с гордой улыбкой поинтересовался Пень.

Но я не успел ничего ответить. Я подумал, что крыса и в самом деле необыкновенная, но сказать об этом не успел. Потому что как раз в этот момент в дверях возникла Пнева мамаша. Дома она не выглядела такой съежившейся и блеклой, как в тот день, когда мы с отцом встретили ее в школе. Наоборот — она казалось здоровенной, и по ее лицу сразу можно было догадаться, что она ничуточки не считает Блэки Лоулеса необыкновенным.