многие «отдали душу богу», некоторые, хотя и остались живы, но не могли встать, в том числе и я. Два сердобольных человека, более крепкие, чем я подняли меня, взяли под руки и повели в барак. К этому времени немецкие и русские врачи узнали об издевательствах над нами и возмутились. Я слышал, что они хотели написать в вышестоящие инстанции жалобу на палачей.

В бараке я свалился на нары и больше встать не мог. Попросил ребят, чтобы позвали Козырева. Незамедлительно пришёл Николай. Попросил ребят меня раздеть. Когда сняли гимнастёрку, он ужаснулся и ахнул: вся спина и голова были в крови и синяках. Он сказал: «Трудно понять, какого цвета спина, хорошо отделали…»

Николай назначил одного санитара ухаживать за мной. Я сам удивляюсь, как остался жив. Правда, Козырев дополнительно подкармливал меня, старался доставать кое-какие дефицитные лекарства, и лечить эффективно. Первые дни часто навещал меня.

Через месяц после моего выздоровления немцы ещё больше озверели: по пустякам и вообще без всякой причины избивали и расстреливали военнопленных, морили голодом, издевались над ними.

Поэтому Козырев однажды сказал, что больше не может держать меня под своим «крылом», оказывать поддержку, что немцы за ним следят, что опека и протекция, имевшие в прошлом значение, теперь теряют силу и опасны как для него, так и для меня. Поэтому он предложил мне записаться в какую-нибудь команду и выехать на работу к помещику. Так я и сделал.

У помещицы

В команде, куда я записался, было человек двадцать пять. Нас отправили к одной помещице, муж которой имел звание майора и воевал в Майкопе. Он был членом национал-социалистической партии. По поведению помещицы видно было, что она не особенно поддерживает нацистов и политику Гитлера, но евреев ненавидит. Хозяйство небольшое. Мужчин мало, лишь хофмейстер (старший рабочий) и нескольких калек.

Здесь было все же лучше, чем в лагере: полицаев таких, как в лагере, нет, но старший военнопленный (бригадир) играл роль полицая, везде ходил тоже с плёткой. Конвоир попался сносный, хофмейстер сочувствовал нам, помещица сильно не придиралась и еды давали больше.

Жили мы в бараке, спали на нарах. Вставали в шесть часов утра. Ещё до прихода конвоира нас поднимал староста (мы называли его старшой), он же и полицай, и переводчик, бывший танкист Красной армии. Он был недоволен советской властью, симпатизировал немцам. Как и полицаи, носил плётку, хотя почти ею не пользовался. Команда собралась разношёрстная. Почти все – сынки бывших кулаков и спекулянтов, недовольные советской властью, особенно Сталиным. Некоторые держались нейтральной позиции, не высказывали своих взглядов открыто. Один из них, Тылкин, по словам пленных, до войны работал председателем колхоза. Поэтому я был осторожен в разговорах.

Работали мы с 7 утра до 7 вечера с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Утром давали чёрный кофе, 100-125 граммов хлеба с опилками и зерном со спиртзавода, 7-10 граммов маргарина, 5-10 граммов сахара. В 12 часов обед, состоящий, в основном, из баланды с брюквой и крахмалом. Правда, в четверг и воскресенье давали гороховый суп, в котором иногда плавало несколько маленьких кусочков мяса. В 7 часов вечера опять та же баланда.

Выполняли разные работы: выкапывали картофель, брюкву, сахарную свёклу, делали бурты, собирали сено, чистили конюшню, коровник, грузили сельхозпродукты. Для нас, конечно, это было очень тяжело. В течение всего дня нас подгоняли: «Schnell, schnell arbeiten, immer arbeiten» («Быстро, быстро работать, всегда работать».) Это делали и старшой, и конвоир, и хофмейстер (старший рабочий, который выполнял обязанности управляющего), изредка – помещица. Но особенно было обидно, когда подгоняли свои ребята. Я и Тылкин старались делать как можно меньше, так как понимали, что всё-таки работаем на немцев, на врагов, которые воюют против нас, а это преступление перед Родиной. Совсем ничего делать нельзя: немцы избивали до смерти или на месте расстреливали. Особенно старались один мордвин и сибиряк по фамилии Русаков, которые постоянно хвалили немецкий образ жизни. Они, да и другие, смотрели на нас, как на лентяев и сталинцев, относились к нам с презрением, даже говорили конвоиру и немцам, что мы большевики-антифашисты, ненавидим Гитлера и немцев. Вдобавок они утверждали, что я «юда», то есть еврей, а Тылкин ставленник Сталина, диверсант и провокатор, призывает пленных не работать.

– Жиды высокие посты заняли, вот они и жили, а нас душили налогами да займами, – говорил Русаков.

– Немецким крестьянам и картошку, и брюкву, и свёклу прямо на дом привозят, – говорил мордвин.

– У немцев в коровниках и свинарниках гораздо чище, чем у нас в квартирах.

Слыша подобные антисоветские реплики от этих людишек, иногда Тылкин с раздражением отвечал: «А кто вам не давал занимать высокие посты? Значит, у вас не было ни образования, ни ума, ни способностей. А насчёт жизни, так это зависит от того, как на местах организована экономика, как люди работают, и чистота зависит от нас самих: захотим – и в комнате, и в свинарнике, и в коровнике будет чисто».

Так долго, конечно, не могло продолжаться. Я чувствовал, что большинство питают к нам ненависть, но не подозревал, что на нас донесли помещице и конвоиру. Да, мы не знали, что нас ожидает новая беда. Откровенных разговоров с пленными мы почти не вели, а с немцами нам запрещалось общаться. И то, и другое опасно. Да и на разговоры времени не было: с работы приходили настолько уставшие, что после вечерней баланды валились спать прямо в одежде.

Иногда ребятам удавалось принести с поля картофель, свёклу или брюкву. Тогда они продолжали ужин из принесённых клубней. Ни радио, ни книг, ни газет не было. Но иногда какие-то новости доходили и до нас через немецких девушек, работавших у помещика или через случайных посетителей-немцев.

Случалось, что я высказывался в отношении войны и советского образа жизни, но меня никто не поддерживал, кроме Тылкина. Особенно ярым противником был Русаков. Среднего роста, рыжий, с заострённым носом. Когда говорил, надувался, как лягушка. Кто он такой, чем занимался на родине, неизвестно. Одно ясно, что взгляды антисоветские. Но я его раскусил в последний период моего пребывания у помещика.

Однажды в воскресенье после обеда зашёл разговор о коллективизации в СССР и деятельности И.В. Сталина.

Русаков говорил: «Людей насильно гнали в колхоз, отбирали не только скотину, лошадь и сельхозинвентарь, но даже домашнюю птицу. Это разве правильно, это справедливо?» Я Русакову объяснил, что коллективизация была необходимостью, без коллективизации сельского хозяйства строительство социализма немыслимо, и руководил коллективизацией Сталин правильно. А если в процессе коллективизации