что у немцев не принято во время работы отвлекаться, отдыхать, курить и так далее. Нельзя терять ни минуты, хоть умри! А мы с Карлом, бросив работу, сошлись, чтобы побеседовать. Поэтому, увидев штейгера, Карл решил показать, что он усердно трудится (лишь бы что-то делать, но не стоять). Досталось от штейгера нам обоим.

Месяца через два меня перевели на 15-й участок – участок смерти. Я уже упомянул, что об этом участке говорили товарищи, а теперь сам туда попал.

В первый день, когда я пришёл на 15-й участок, мне приказали погрузить на транспортёр уголь, лежавший по обе стороны от колеи на расстоянии 100 метров. К концу рабочего дня пришёл штейгер-зверь. Он посмотрел на мою работу, зрачки его расширились от гнева. Кулаком ударил меня в правый висок, а левым виском я упал на ролик транспортёра. С виска стала сочиться кровь. Уходя, штейгер сказал, чтобы завтра весь уголь был подобран и погружен. Задание, конечно, невыполнимое. Чтобы погрузить весь уголь, лежащий по обе стороны транспортёра, даже здоровому человеку потребовалось бы не менее недели.

На второй день штейгер сказал, что я сделал очень мало, что меня не за что кормить и надо уничтожить. Он пригрозил, что если завтра весь уголь не будет погружен на транспортёр, то я буду избит до смерти. И он не шутил. В подтверждение своих слов он снова со злостью сильно ударил меня в правый висок, я опять упал левым виском на ролик транспортёра. Удар на сей раз был таким сильным, что я потерял сознание.

Штейгер ушёл, а я лежал до тех пор, пока не пришёл в себя. Вернувшись в лагерь после смены, я сразу же пошел в санчасть к фельдшеру Васе и попросил: «Пожалуйста, освободите меня от работы, хотя бы временно. Моё положение безвыходно». И объяснил, в чём дело. Фельдшер ответил: «Ты вполне здоров и завтра обязан выйти на работу». Я взмолился: «Поймите, если я завтра выйду на работу, штейгер меня убьёт».

Вася больше не стал со мной разговаривать и вытолкал из санчасти. Несолоно хлебавши, я пришёл в барак и не находил себе места. Ясно себе представил, что завтра с работы живым не вернусь. Что делать? С кем поделиться? Кто сможет мне помочь? Решил обратиться к полицаю Сидору, хотя прекрасно знал, что полицай есть полицай, от него хорошего нечего ждать. А что делать – положение безвыходное, может, что и получится. Сидору было лет 22-25, среднего роста, широкоплечий, черноволосый, белолицый и с голубыми глазами. Парень имел среднее образование, развитой, с широким кругозором, говорил грамотно. Одним словом, симпатичный, привлекательный, но полицай. Он не раз стегал меня резиновой плёткой. Правда, были полицаи и похуже.

Подхожу к нему: «Сидор, если у вас ещё осталась капля человечности, помогите, пожалуйста». «В чём дело?» – спросил он. Я рассказал, как фельдшер отказался мне дать освобождение от работы и вытолкал из санчасти. Пошли мы вдвоём к Васе. Вася отличался, во-первых, чёрствостью, а во-вторых, преданностью немцам. Он был готов на всё, лишь бы спасти свою шкуру. Вася сперва не поддавался на уговоры Сидора и не соглашался оставить меня в санчасти, но потом всё-таки сдался.

Кроме фельдшерского пункта для больных отвели отдельный барак. Туда меня и направили.

Около девяти часов вечера началась воздушная тревога. Всех выгнали в бомбоубежище. Я остался в бараке. Вошёл полицай Сидор и закричал: «А ты почему в бункер не пошёл?» Я ответил: «Хоть бы бомба упала на барак, я больше не хочу жить». Он подошёл поближе и, понизив голос, спросил, как моё здоровье. Я сказал, что здоровье «отличное», и что если бы меня сейчас убило бомбой, то считал бы великим счастьем.

В бункер мы не пошли. Я слез с нар, мы сели рядом и разговорились. Я сказал: «Ты же молодой бывший советский человек, комсомолец. Советская власть тебе дала среднее образование, воспитала, а ты стал полицаем, издеваешься над советскими людьми, в том числе и надо мной. Как же ты будешь отчитываться перед Родиной? Родина тебе не простит. Думаешь, что мы умрём, а ты останешься в живых? Нет! Все не погибнут, свидетели будут». Он не посмел ничего возразить. То ли действительно осознал весь трагизм своего положения, то ли потому что приближались советские и союзные войска, то ли почувствовал угрызения совести.

Я очень кратко передал содержание нашей беседы, на самом деле мы сидели с ним очень долго, почти до двух часов ночи. Читатель может не поверить, как полицай после моих слов меня не ударил. Я сам удивляюсь – почему? Ведь было время, когда он бил меня за пустяки, хотя бы, когда я картофелину в печке пёк, или просил добавки баланды, или колодка треснула, и я просил другую. Да мало ли что было – разве сразу всё вспомнишь? Он бил, как и другие, хотя удар удару рознь.

Самым злым и жестоким полицаем был Володька. Если он будет сечь, то сразу не поднимешься. На это, видимо, тоже надо иметь талант. Вот взять хотя бы повара Васю. Он по своей жестокости и таланту избиений не уступит любому полицаю. Это я испытал на себе. Однажды во время раздачи баланды я попросил его налить погуще. Вместо этого он черпаком меня так огрел, что я долго не мог очнуться. С трудом ребята подняли меня и отвели в барак. Ещё помню, как он с Сидором проходил мимо печки, где я, сидя на корточках, пёк картофелину. Вдруг Вася как заорёт: «А кто тебе разрешил печь картошку, чёртов жид?!» и начал меня колотить и ногами, и руками, и плёткой. Случай с моим освобождением от работы, в котором принял активное участие полицай Сидор, наглядно показал, что с ним (Сидором) произошла какая-то метаморфоза. Расстались мы в ту ночь по-хорошему.

Через три дня в лагерь прибыла медицинская комиссия из немцев. Я попросился на комиссию. У меня на то были основания. Во-первых, от систематического недоедания, тяжёлой работы и издевательств я сильно ослабел, цвет лица был восковой, во-вторых, не в порядке были суставы обеих рук (ещё в детстве руки были перекручены соседским парнем, а немцы и полицаи добавили).

Вопреки моему ожиданию, меня освободили от работы и выписали в лагерь. Читателю будет трудно понять, почему я это посчитал за счастье. Ведь и в лагере не легче. Да, это верно, в лагере не мёд. Но в лагере почти не работаешь. А это что-то значит. Правда, в лагере и паёк меньше.