по-хорошему прожить, не зря. И красивее…

— А ты все такой же…

— Какой? — он погладил Нинины покатые, очень женственные плечи.

— Мечтатель, что ли… Ну, хороший…

— Почему «ну»?.. Ты у меня скупая-прескупая на ласку. Нормы ее у тебя по-прежнему мизерные, карточные.

— Ну, ну… не сердись… — и Нина притронулась к темным, с каштановым отливом волосам мужа.

В кроватке зашевелился Андрейка. Отец неуклюже, на цыпочках поспешил к нему. Сын спал, длинные прямые ресницы его, изредка вздрагивали.

В комнате был полумрак. Лампочку прикрыли газетой, чтобы свет не мешал Андрейке.

Лампочка время от времени мигала, и тогда в комнате становилось совсем темно. За стеной (там жили хозяева дома, к которым Говоровы были поселены как эвакуированные) раздавался равномерный стук песта в ступке.

Максим Андреевич тихо-тихо баюкая, стал ладонью похлопывать бочок мальчика. Вполголоса он запел ту песенку, которую пел раньше про себя еще не родившемуся сыну:

По проселочной дороге

Шел медведь к своей берлоге

И, шагая через мост,

Наступил лисе на хвост.

Максим Андреевич снова подсел к жене.

Она, его женушка, в чем-то изменилась за три последних года. Нет, не постарела. Только в ее взгляде, улыбке, вместо прежней застенчивости, появилось выражение спокойного довольства собой. «Это оттого, что она стала матерью», — подумал Максим Андреевич и обнял жену.

— Выше плечики, Нинусь. Почему сутулишься? Не смей! Плечи — твоя гордость, только, чур, не зазнавайся!

Говорову хотелось шутить, дурачиться. Его зеленые глаза в черных густых ресницах озорно блеснули.

— А ты знаешь, наш хлопец-то, — кивнул он на сына, — чуть-чуть рыженький, каштановый.

— Глупости! — дернула плечами Нина. Она-то, между прочим, знала цену своим плечам.

— Нет, в самом деле, Нинусь… — глаза Максима смеялись, — мы с тобой не рыжие, а сын рыженький… Да ты не смущайся! Это он в мою бороду! Я только на фронте заметил, что она у меня с рыжим оттенком.

Нина улыбнулась. Она устала — за день столько волнений!.. Тихонечко зевнула.

— Что-то долго нет Маши… Соскучился я по своей сестре-матери!.. Сколько времени, Нинусь? — Он взял ее руку, на которой блестели новенькие, кирпичиком, золотые часики. — Уже восемь часов вечера. Нравится тебе подарок?

— Очень нравится, — оживилась Нина, взглянув на часики, — такие маленькие. Знаешь, я думала вначале, что это заграничные…

Максим Андреевич отрицательно покачал головой.

— Нет, наши, отечественные! Я в Москве их купил. Заграничные большей частью так себе. Вид один.

— Ну уж, ты скажешь…

— Да, да!..

— Там у них бывают прекрасные вещи… Вон соседи получили такую богатую посылку, там и материал… и серебряные ложечки, и даже фарфоровый сервиз… И ты понимаешь, Максим, он прекрасно сохранился в посылке.

Говоров отстранился от жены, поднялся с дивана.

— Я воевал, Нина! И потом, запомни: твой муж — офицер, инженер, а не барахольщик!..

Нина с тревогой взглянула на мужа, пряча за уши жиденькие, но искусно подвитые волосы. Она встала, прижалась к нему.

— Извини меня, если я не так сказала… — и она испуганно всхлипнула, готовясь заплакать.

Максим Андреевич уже сердился на себя: «Женщина ведь она… любит безделушки. А я так резко… Обидел!»

Он погладил жену по голове.

— Успокойся, Нина.

Сжал ладонями ее голову, смотрел напряженно, не мигая, в лицо.

— Ты меня… очень ждала, Нина? Очень?

— Ну, разумеется, ждала, очень. Странный вопрос и неуместный.

«Никакого порыва, взгляда, жеста!» — Максим Андреевич опустил глаза, задержал в груди готовый вырваться вздох… Но тут же как бы отрезвел. Собственно, что это такое? Жена и прежде скуповата была на ласку. Но разве дело в бурном выражении чувств? Появление ребенка, новые заботы — каково ей, не приспособленной к жизни. Говоров опять с нежностью взглянул на жену: «Она просто устала».

— Максимушка, родной мой, — раздалось в комнате, и невысокая худенькая женщина в поношенной плюшевой шубке с лисьим воротником порывисто кинулась к нему. Из-под платка выбились черные с сединой прядки волос.

— Маша!

— Братушка ты мой!

Она трогала его маленькими руками и все хотела дотянуться до волос, до глаз, до лба его. И Максим Андреевич склонил к ней темноволосую, вихрастую, как и в детстве, голову.

3

Мария Андреевна, единственная сестра Говорова, была старше своего брата на одиннадцать лет. Родителей Говоровы лишились рано. Максима воспитала сестра.

До сих пор Максим Говоров считает себя виноватым перед сестрой: из-за него она не вышла замуж.

…Тепло, благодарно он смотрит на сестру. Она суетится около стола. У нее вечно много дела. Сорок пять лет, а кажется она старше, лишь глаза молодые, искрящиеся.

— Тебе налить? — спрашивает она брата и, не дожидаясь ответа, наполняет его стакан чаем, пододвигает сахар, берет чашку Нины, наливает ей.

— Сегодня у нас только один родился, мальчик. Чувашик, курносый, щекастый… — Мария Андреевна улыбается: — Не ребенок, а груздочек. Отец на фронте сейчас. На побывку в прошлом году приходил, так же, как ты, после ранения.

Мария Андреевна хлопает себя по лбу, вскакивает с места.

— Эх, и память!.. Нина, варенье-то мы и забыли… Клюквенное, Максим! Сахару не было, так я меду достала, на нем и сварила.

И вот из какого-то тайника в углу, за сундучком, она извлекает небольшую стеклянную банку варенья.

Уже давно полночь. У Нины — сонные глаза. Она сидит молча, иногда принужденно улыбается.

— Пора спать, детушки, — сказала Мария Андреевна, но сама же опять заговорила:

— Максим, и когда только война кончится? — Она подняла платок к глазам, боязливо шепнула: — Вот уедешь снова…

— Ну и что же, поеду, — ободряюще произнес Максим Андреевич: — И поеду, и снова вернусь.

— Дай-то, бог, — прошептала Мария Андреевна, поправляя свою белоснежную косынку.

Мария Андреевна, фельдшерица-акушерка, настолько привыкла к косынке, что и дома не могла без нее обходиться.

— Когда останавливался в Москве, — заговорил Максим Андреевич, — зашел в главк. — Он смущенно улыбнулся. — Полюбопытствовал, где инженеры-торфяники требуются.

— Ну, и где требуются? — спросила Нина.

— Везде… Но я авансом дал согласие поехать в родные края — уральские.

Заулыбалась, порозовела Мария Андреевна, подошла к брату:

— Домой, на Урал, ой, хорошо, Максимушка! Я тоской изошлась по нему… Сколько лет ведь!.. С Андрейкой за грибами ходить будем, охотиться научи его, Максим…

И опять встревожилась:

— А вернешься ли?

— Вернусь, Маша, вернусь! Вот увидишь. Чертовски глупо погибать, когда довоевать осталось пустяки! Нина, — обратился ом к жене, — а ты как смотришь, если после войны мы двинемся на Урал?

Рассматривая искусно переплетенную бахрому скатерти, сделанной еще матерью Говоровых, Нина вяло протянула:

— Мне все равно. Есть пословица: «Куда иголочка, туда и ниточка». Только… — она подняла голову, — уральские торфяники — это, кажется, глушь беспросветная.

— Вот уж совсем нет! — убежденно