А затем она бы пошла к Лесли и предупредила ее:

— Захарий Пост заинтересовался тобой. Будь осторожна. Он классный парень, но от третичной стадии сифилиса его отделяет только появление язв.

* * *

Лесли Ашер-Соумс появилась на свет с дефисом. Я тоже мог бы обзавестись дефисом, если поднапрячь фантазию. Но у нее вдобавок имеется очень важная запятая в наименовании должности.

Ее отец — директор европейского филиала «Компаньон» в «Версале». Он проживает и работает в Лондоне; я думаю, он зарабатывает не меньше четырехсот тысяч долларов в год, но, возможно, что я занижаю сумму вполовину.

«Запятые» — современные объекты вожделения. У нас работают: «Вице-президент, Творчество»; «Управляющий менеджер, Мода», «Исполнительный редактор, Стиль». На самой верхушке списка предпочтительных должностей стоит «Заместитель директора, Грим», возможно, вскоре ее сменит что-нибудь еще более смехотворное, вроде «Научный редактор, Кремы против увядания кожи».

У меня нет запятой. «Помощник редактора» как-то не попал в заветный список. Да и звучит это так же, как «Разносчик кофе» или «Отправитель факсов».

«Двоеточие» — следующая по важности вещь. Гастон Моро, которого раньше называли «Генеральным директором», теперь указывается везде как «Генеральный директор: Председатель Художественного совета».

До того как я прибавлю к своей фамилии дефисы Лесли, мне нужно обзавестись запятой. А еще мне остается только надеяться, что она не вырастет. Если она станет «Дизайнером: Художественный отдел», а я буду просто помощником редактора, мне не останется ни единого шанса. Это как если бы медсестра вышла замуж не за хирурга, а за оператора рентгеновского аппарата.

* * *

— Они не берут мою статью о Рейчел Карпентер, — стенает Вилли.

Утро, на рабочих местах еще почти никого нет. На его столе лежат пять факсов, написанных от руки таким небрежным почерком, что почти ощутим запах шампанского. В них попадаются целые предложения на других языках, возможно, даже на недавно придуманных, это для колонки Бориса Монтегью.

— Они зарубили ее? Всю статью?

(Рейчел Карпентер — молодая режиссер, «enfant terrible»[7], которая получила какой-то приз на Сандансе за свою первую работу.)

— Да. На куски. Наглухо, — отвечает Вилли, делает большой глоток переслащенного кофе, и мы смотрим на двух редакционных помощников неопределенного пола, толкающих по коридору перед нами вешалку с дорогой одеждой в сторону отдела моды.

— Очень жаль. А что поставят на ее место? — спрашиваю я.

— Тедди Рузвельт сделал дутую рекламу Тада Райта на две страницы.

Тад Райт… требуется время, чтобы соотнести это имя с человеком. Скороспелый художник, без таланта, но пробивной… маленькая «звездулька» в толпе Шнобелей и Салли в семидесятых и ранних восьмидесятых… а затем ничего.

— Он еще жив? — интересуюсь я.

— Нет, но он восстал из мертвых только затем, чтобы отыметь меня. А что с твоим материалом о Лерое Уайте?

— В подвешенном состоянии. Регина сказала, что из этого может получиться «гвоздь» номера, но каждый раз, когда я показываю его Нэн, что-то встает на пути.

— А мне пока нужно скомпоновать все это к завтрашнему утру!

Он взмахивает факсами по направлению ко мне — испугавшись, я отшатываюсь назад, словно вампир от связки чеснока. Борис Монтегью ведет колонку светской хроники, которая идет в конце «Ит»; Борис — никто в нашем журнале не встречался с ним лично — пишет о королевских семействах, миллионерах, плейбоях, «сливках общества», графинях и их извозчиках. У него нет дома, по крайней мере, никто об этом ничего не знает; он просто путешествует из Парижа в Лондон, оттуда в Нью-Йорк, оттуда в Люцерну, оттуда в… куда угодно, останавливаясь в домах приятелей-миллионеров или располагаясь на их яхтах. Быстро меняющийся, самоуверенный («Разве в данный момент виконтессе Софии Каппобьянко — о, как же меня достало называть ее королевскую задницу виконтессой — не запрещено появляться в обществе с неприкрытым уродливым лицом?..»), политически некорректный (иногда его просто ненавидят) Борис либо восхваляет в прессе до небес своих друзей и оказывающих ему прием хозяев, либо бьет их в спину. Черкнув пару предложений, он отсылает их Вилли (которому приходится лепить из них что-то осмысленное), затем перемещается на какой-нибудь очередной пьяный кутеж на виллу с видом на озеро Комо, в замок в Корнуолле или на бал-маскарад в Сан-Ремо. Его рубрика содержит длинные заметки, изобилующие путаными оскорблениями, недомолвками, вроде: «Если бы Арманд Сент-Клер Стингчиз, когда-то один из лучших игроков в поло в Европе, не был таким невозможным пьяницей и презренным развратником, он мог бы до сих пор оставаться моим другом, но… Моя голова раскалывается и непременно взорвется, если только мне не удастся поспать… Я слышал, что Мари-Франс Галльярд, красивейшая женщина своего времени, опускается до компании импотента, вора и подхалима Тэдди де Путанеска, человека, которому я не доверил бы присматривать за отверстием в доске от выпавшего сучка…»

Когда Вилли приходится составлять колонку Бориса Монтегью, его настроение становится, по понятным причинам, очень мрачным. Но больше никто не в силах взять эту работу на себя.

— Тебе нужна моя помощь? — спрашиваю я Вилли.

— Нет, но мне…

Входит Марк Ларкин, вешает на спинку кресла свой идиотский толстый пиджак синего цвета, кладет на стол «Таймс», «Уолл-стрит джорнал» и «Экономист». На нем галстук-бабочка и красно-зеленый жилет. Он пытается показать, будто у него полно первоклассной одежды, но он все равно предпочитает носить пиджак марки «Трипл фэт гуз»…

— Привет, ребята, — говорит он.

Вилли поднимает взгляд от факсов Бориса Монтегью и, не мигая, глядит на Марка Ларкина.

— Твоя статья о Таде Райте выбила из номера кое-что мое, — говорит ему Вилли. — Ты знал это?

— Ох, какая неприятность. Мне ужасно жаль, Вилл.

(«Вилл» — это творческий псевдоним Вилли, но Марк Ларкин является единственным человеком, кто зовет его так.)

— Мне действительно очень жаль, — добавляет он, что тут же убеждает меня в обратном.

За толстыми линзами его очков никогда невозможно прочитать истинное выражение его рыхлого розового лица.

— Да ладно, все было по-честному, — почти шипит Вилли.

Он начинает по-настоящему его ненавидеть. Это может оказаться забавным.

* * *

— Хотелось бы знать, на каком мы этапе со статьей о Лерое Уайте? — спрашиваю я Нэн Хотчкис в ее кабинете.

Я сообщаю, что журнал «Бой» собирается пустить Лероя в качестве главного материала номера, если «Ит» отказывается (что является неправдой). Нэн находится пролетом выше на служебной лестнице по сравнению с Шейлой Стэкхаус, и ее кабинет более уютный, или, может быть, это только кажется оттого, что в нем нет фотографий мужа, выглядящего словно приговоренный к смерти заключенный. Пока я стою в нескольких шагах от нее, Нэн выполняет какую-то работу, глядя на бумаги перед собой и не обращая взор на человека, с которым разговаривает.