Я открыл копировальный аппарат и тут же немного напрягся. Некоторые женщины, я испытал это на себе, терпеть не могут, когда мужчины что-либо делают за них; другие писают от восторга по этому поводу. Я сразу распознал Айви как «писающий» тип, но не рискну делать ставку на то, что через шесть месяцев она не изменится.

Я захлопываю панель копировального аппарата и пропускаю через него лист бумаги. (Регина заказывает ящик дорогого вина для Донны Римз, фотографа, — вот что это за важные бумаги.) Марджори и Лесли Ашер-Соумс неожиданно выруливают из-за угла. Марджори ехидно улыбается, когда видит нас с Айви (лицо Лесли остается бесстрастным), и я чувствую, что начинаю краснеть так сильно, как если бы мой брат поймал меня за тем, что я нюхаю трусы племянницы.

Они сворачивают за угол и исчезают.

Я спрашиваю Айви, как ей работа в «Ит» после двух часов пребывания здесь, и она отвечает, что ей очень нравится.

— Честно? Мы говорим с тобой об одном и том же месте?

— Ну, здесь немного странновато.

— Редко кто скажет «привет» или вообще что-нибудь, да?

— А куда все только что убегали? Была учебная пожарная тревога?

Я сразу не понял, но догадался, что, когда все ушли на совещание по поводу обложки, она, должно быть, подумала, что всех эвакуировали из здания. Остались пустые кресла и мерцающие мониторы… никто не сказал ей ни слова, а она просто сидела и ждала, когда все вернутся.

— И пока только двадцать женщин сказали мне, какую сделать прическу, — продолжает рассказывать мне Айви, — какую купить губную помаду и как подводить глаза.

— Здесь это считается нормальным. Когда я только вышел на работу, один парень сказал, что мой галстук не вписывается в общую картину. Я возразил ему, что он нравится мне. Но, когда вернулся домой, я сжег этот несчастный галстук.

Она рассказывает мне, что это первая работа в ее в жизни. Это не удивительно, поскольку она — дочь Джимми Купера. Я шучу, что в свое время понадобилось три недели, пока все в редакции не убедились в том, что я не посыльный, заблудившийся в поисках ванной комнаты.

Возвращается Марджори, высовывает голову из-за угла и, выгнувшись так, что ее груди свисают, словно мешки с картошкой, говорит:

— Зэки, идет совещание… ты сможешь от нее оторваться?

Затем она вновь уходит.

Вилли Листер семенит по коридору, направляясь на планерку. Я замечаю, что руки у него сжаты в кулаки, значит, он казнит себя за что-то. Несколько секунд спустя Марк Ларкин, поправляя бабочку, словно Франклин Пэнгборн в фильме Престона Стерджеса, шествует мимо, приветствуя нас кивком.

Я предлагаю Айви пообедать как-нибудь вместе, чтобы я смог объяснить ей работу копировального аппарата и каковы внутренние пружины, заставляющие работать тот механизм, одним из винтиков которого она стала. (Перед этим я делаю небольшое вступление: «Обычно человек, который в первый же день знакомства приглашает девушку куда-нибудь, либо хамоватый сердцеед, либо псих-преследователь…») Она легко может меня отшить, но только мило улыбается, а у меня ноет сердце, как от чего-то печального. Приветливость не приживается в этой компании, равно как и в этом здании, и даже не заглядывает сюда.

Похоже, я могу надеяться на свидание.

Найтингейл-Бэмфорд. Вот где училась Айви Купер. Найтингейл-Бэмфорд. Как Брерли и Берч Уоттен, это одна из двадцати школ для девочек с вековой историей, обучение в которой стоит несколько миллионов долларов в год и которая штампует выпускниц, страдающих анорексией и поглощающих бессчетное количество прозака и валиума, будущих устроительниц благотворительных балов, владелиц конезаводов и бутиков, декораторов интерьеров, ненавидящих себя евреек, маниакально-депрессивных истеричек и домохозяек, страдающих навязчивыми неврозами и пылесосящих один и тот же угол ковра через каждые двадцать минут.

Найтингейл-Бэмфорд! Найтингейл-Бэмфорд. Брерли! Берч-Уоттен! Берч-Брергейл. Это был Бэмингейл. Галингбрер-Найтуот. Найтинберч-Бреред на Бэмгейл-сквер…

После того как Айви сказала мне, что она училась в Найтингейл-Бэмфорде, мне понадобилось несколько дней, чтобы я перестал жонглировать этими названиями в голове.

Кроме того, как я уже сказал, у нее покладистый характер.

* * *

Минут за десять до окончания рабочего дня я захожу в кабинет Вилли, чтобы переговорить с ним кое о чем. С тех пор как Марк Ларкин занял место Джеки Вутен, я нечасто здесь бываю.

Ни Вилли, ни Марка Ларкина нет в комнате. Они, скорей всего, ушли на очередное совещание к Бетси Батлер. Я представляю Вилли, сидящего рядом с Марком Ларкином, в то время как нога Вилли нервно подрагивает от сдерживаемого желания задушить нового коллегу.

Я замечаю что-то в ящике для корреспонденции Марка Ларкина. Это угол яркого-желтого прямоугольника, аккуратно прикрытого бумагами и журналами. Я подхожу к столу и сдвигаю корреспонденцию в сторону.

Это корректура «Бесплодной земли» Итана Колея, влажная и липкая, на которую приклеена маленькая записка от отдела рекламы: «С наилучшими пажеланиями автора».

Марк Ларкин готовит рецензию на ту же самую книгу?

Сколько же человек Регина Тернбул бросила на рецензирование этой вещи?

До конца дня у меня из головы не выходил этот желтый сверток. Дома я ворочался и вертелся в кровати с полчаса, пока не уснул, хотя обычно засыпаю, как только голова касается подушки. Мои мысли болтались между Уотингфорд-Найтгейлом и тем маленьким уголком горчичного цвета, который постепенно превращался в острый наконечник стрелы, способной заколоть меня.

* * *

Они избавились от зеленого пятна, придали глазам, которые были просто карими, бирюзовый оттенок, убрали пару изъянов фотопечати и закрыли чаи еще несколькими купюрами.

Обложка вышла с заголовком «Энн в тысяче проявлений», и Энн Тачэт так никогда и не заметила, по крайней мере не пожаловалась, что что-то было убрано со снимка.

Я отчаянно хочу жениться на Лесли Ашер-Соумс, которая несколько месяцев назад тоже была «новенькой». Я помню, как Марджори представила нас друг другу, а также наш тридцатисекундный разговор ни о чем. Не запомнилось, где мы были, что говорили, а также никаких деталей, кроме того, что после знакомства Марджори сказала мне: «Только притронься к ней, и я отрежу тебе мошонку». Я содрогнулся, потому что в тот момент она держала в руке лезвие «Икс-Акто» и сделала жест заправского хирурга.

Зато я хорошо помню, где я был, когда познакомился с Марджори Миллет. (Ее отец сменил имя Морриса Миллштейна на Мартина Миллета в пятидесятых. Он трудился в «Версале» много лет назад — тогда тут еще в основном работали гетеросексуалы — и преуспел.) Я выходил из мужского туалета и, как со мной часто случается, когда я ношу костюм, так сильно был занят тем, чтобы аккуратно заправить рубашку в брюки, что забыл застегнуть молнию. Тут я и встретил эту похожую на изваяние женщину, ростом в пять футов девять дюймов, в черной юбке, черных колготках и красной шелковой блузке с тремя большими черными пуговицами. У нее самые густые волосы, какие я только видел: красные, как пожарный автомобиль, и взметнувшиеся брызгами, как шампанское. В руках у нее была, конечно же, бутылка минеральной воды. И не успела дверь за мной закрыться, как она сказала: «У тебя ширинка расстегнута, ковбой».