— Иными словами, кто за всем этим стоит?

— Вот именно, моя королева. Что скажешь?

«Королева» — было сугубо домашним милым прозвищем Кати, вроде «птички» и «рыбки», и в голосе Мити не слышалось преклонения. И все же ей было приятно именоваться королевским титулом, и он знал об этом, и Катя знала, что он знает — понимает ее суть. За это-то она и любила его больше всего.

Дображанская слегка отдернула штору. Дом с Химерами царил на самой верхней точке Печерской горы — как корона над Киевом. Из его залы открывался восхитительный вид, и тот, кто стоял у ее окон, и впрямь мог ощущать себя настоящим королем — у его ног лежал весь Город. Внизу сиял огнями Крещатик, вверху — на противоположной горе — звенели колокольни Михайловского монастыря и Софии. У ног Кати собрался весь высший свет — к подъезду театра Соловцова подъезжали экипажи, коляски, моторы… Будто и не было сегодня днем бунта.

Катя припомнила, что Маша рассказывала ей о знакомом молодом человеке, пережившем в Киеве 10 переворотов, но, несмотря ни на что, каждый вечер под пулями ходившем вместе с молодой женой в кино…

Она привычно вздохнула — раньше на месте театра Соловцова сияло предивное чистое озеро. Все шесть лет Катя жалела о том, что, погнавшись когда-то за скорой наживой, не сохранила его за собой — продала землю застройщикам. Разве не бонтонно бы было жить в доме у озера — да в самом центре Киева?

— Совсем забыл, — на секунду лицо Дмитрия Григорьевича озарилось мальчишеской нежной улыбкой. — Я тебе подарок привез. Так, безделица… — Управляющий госпожи Дображанской извлек из пиджака предмет, очень похожий на карманные часики-луковицу. — Только это не часы. Пренеобычная вещь.

Катя взяла из его рук не-часы. В прорезях на верхней крышке виднелись циферки.

— Механизм предназначен… — начал пояснять даритель.

— Калькулятор, — улыбнулась Катя. — Первый калькулятор.

— Что ты сказала?

— Спасибо, милый, — Катерина слегка привстала на цыпочки, коснулась губами его щеки и пошла к расположившемуся слева высокому и плоскому шкафу.

Там, под стеклом, на крохотных золоченых крючках, изготовленных парижским ювелиром Картье, хранилась Катина коллекция редких часов.

— Так что скажешь, Катюша? — повторил Митя вопрос.

— Скажу, — Катя открыла стеклянную дверь, поискала глазами свободный крючок, — ты был прав, уверяя меня, что революция неизбежна.

— До сих пор не пойму, как ты, с твоим изумительным умом, могла отрицать столь очевидные вещи?!

Катя повесила первый калькулятор. Взяла свои любимые часики, завела их крохотным золотистым ключом. Ум Кати и впрямь походил на великолепный часовой механизм — верно поэтому коллекция часов и стала ее излюбленным хобби. Но, отрицая Октябрьскую, отрицая очевидное, она не думала — верила. Верила Маше. Хотя и в день объявленья Великой войны, и весь первый военный год, когда Киев вел прежнюю спокойную и сытую жизнь, Митя не переставал уверять ее… революция не за горами!

— Как скверно, что переворот в Петрограде совпал с моим отъездом. Все это безумие…

— Это еще не безумие. И это еще не революция… Революция будет.

— Я согласен с тобой. И имею свой план. Как я уже излагал, моя экспедиция была весьма и весьма успешной. Все наши заграничные предприятия процветают. Наш новый проект удался. Мы можем поселиться в Америке. Год, много два — и война закончится… Там, за границей, у нас больше не будет нужды скрывать наши отношения. Там никому нет дела, что я иудей. Мы сможем быть вместе. Никто не обязывает нас венчаться… Там ценят только деньги. Катюша, даже если мы потеряем здесь все, мы все равно будем богаты, как шейхи. У нас больше денег, чем нужно. Если бы не твой неистощимый азарт…

— Наш неистощимый азарт.

— Не знаю, Катюша… Я устал.

Катя меланхолично открыла заднюю крышку любимых часов.

Золоченый часовой механизм, весь в завитушках, камнях и чудесной ажурной резьбе, был в форме прекрасной тонкокрылой бабочки. Все шесть лет Катю, родившуюся в эпоху китайского ширпотреба и пластика, не переставало поражать, что даже спрятанный от всеобщих глаз внутренний механизм создавался здесь настоящим произведением искусства — не переставала поражать красота и одухотворенность дореволюционных вещей.

— Я никуда не поеду, — сказала она. — Я останусь здесь.

— Я тебя слушаю, — серьезно сказал Митя.

Они давно понимали друг друга с полуслова… Но нынче Катя не находила слов. В день их знакомства она уверяла Митю Богрова, что хочет убить царя. Сейчас ей предстояло признаться, что она хочет его спасти.

— Я должна спасти свою сестру, Машу. Я не сказала тебе… Я нашла ее! А кроме того, я собираюсь спасти царя. Спасти этот мир, — Катя вновь смотрела на изумительный механизм-бабочку и повторила: — Я желаю спасти его. Ты спрашиваешь, откуда у императрицы деньги… Я дала ей их. И на дивизион, на помощь инвалидам, и на содержанье больниц…

Катерина по-прежнему смотрела на часы, на которые новость не произвела никакого воздействия. Они так же умиротворяющее тикали. За это Катя и любила вещи — они не менялись.

Она подняла глаза — Митя изменился в лице. Но быстро взял себя в руки.

— Насколько я понимаю, это не вопрос, не приглашенье к дискуссии, это твое решение, — сказал он, подходя к окну. — Должен сказать, начало было очень успешным… И я понимаю тебя.

— Понимаешь?

— Царица мира, Катюша, и не меньше. В этом ты вся! Признаюсь, я уже начал бояться, что скоро ты бросишь меня…

— Брошу? Тебя? — поразилась она.

— От скуки… Скучно нам жить стало, Катя. Словно все деньги уже заработаны, а мы все гребем да гребем…. скучно, и тошно. Скучно таким, как мы, жить, не играя в бога.

— Это не игра, Митя. Чтоб победить, нам придется обыграть самого Бога.

— Тем лучше, — убежденно сказал он. — Чем я могу помочь? Что потребуется от меня? — его взгляд остался прежним — незыблемой застывшей вулканической лавой.

— Покуда только одно. Не спрашивай меня ни о чем. Завтра вечером я скажу тебе все… Но прежде, чем я сделаю это, я должна прояснить последний, самый важный вопрос. К слову, ты узнал что-то о смерти Столыпина?

— Да, — Митя сел на диван, покачал головой. — Глупейшая, дикая история… Ты знаешь, в свое время Петр Столыпин был саратовским губернатором. В 1913 он был в Саратове по делам, заехал в дом бывшего подчиненного — управляющего Казенной палаты господина Лаппа. А у Лаппа имелась дочь. И ее как раз бросил жених, да еще накануне свадьбы. У девушки случился нервный припадок, она решила покончить с собой… И надо ж как вышло — ее решение совпало с визитом премьера. Вроде бы, увидев девицу с револьвером у виска, Петр Аркадьевич единственный не растерялся и попытался выхватить оружие, девушка выстрелила… Пуля прошла мимо, но так близко от тела премьера, что его сердце не выдержало… он умер от удара. Само собой, историю попытались замять. Ради девицы. Умирая, Столыпин сам просил об этом, боясь, что эта Татьяна станет объектом всеобщей ненависти.