— Разве трудно увлечь даму радостями жизни, в особенности, если она хороша собой?

— Не так как вы, голубушка, но все же достаточно хороша, и могла б обустроить свою жизнь, если бы не одна навязчивая идея. Она считает себя непризнанной поэтессой.

Катя встала с дивана.

— Я готова попробовать. Я берусь объяснить ей, что у женщины есть множество способов применить себя, помимо стихов.

Взгляд профессора пробежался по Кате.

— Быть может... Если такая, как вы… — Он точно пытался переубедить себя в чем-то и преуспел в этом.

Иван Алексеевич поспешно выбрался из-за стола. И решительно заявил:

— Вы меня премного обяжете!

* * *

«Странно это… Уж больно легко он согласился свести меня с ней. Что-то не так. А что — не пойму», — мысленно подобралась Катерина.

Белый коридор провел ее и профессора мимо трех окон с видом на кирпичную стену — клиника занимала всего один этаж небольшого особняка на Ярославовом валу (МалоПровальной, 15). Выходило, что Даша, обокравшая Анну, и Анна все это время жили бок о бок. Странно… Но только поравнявшись с последним окном, Катя нащупала главную странность.

Петляя, как размашистый, путаный и прихотливый рисунок Модерна, их беседа с профессором постоянно легко и естественно — словно сама собой следует за течением ее собственных мыслей.

Вот и сейчас, стоило Дображанской подумать: «Зря я не выспросила об Анне побольше…» — Иван Алексеевич остановился, сказал:

— Вы, наверное, хотите узнать о ней больше…

Он волновался, постоянно протирал пенсне и, кажется, был недоволен собой, но не собирался менять решение. Что, несомненно, было второй странностью.

— Обязан предупредить вас, скорее всего, вы пожалеете о своем благородном порыве. Случай ее очень сложный… В свое время я написал работу о русской психопатической литературе, в которой выделил особое психическое заболевание, среднее между паранойей и графоманией. Собственно, поэтому бывший супруг Анны, известный поэт, обратился ко мне. Не буду называть его имени.

— Не нужно, — разрешила Катя. Имя поэта Николая Гумилева она знала и так.

— Вступив с ним в брак, бедняжка оказалась в среде прославленных петербургских литераторов. Видимо, это и породило череду навязчивых мыслей, которые в свою очередь породили в ее сознании уверенность, что вскоре она должна стать прославленной поэтессой. Первой поэтессой Империи.

— Это было пять лет назад, вы сказали? — припомнила Катя.

— В 1912-м году.

— И что же, она пишет стихи?

— Она писала их непрерывно. Но все, что выходило из-под ее пера, все, что ее муж показывал мне, было беспомощным, детским. Однако год спустя…

— В 1913-м?

— Анна показала мне совсем иные стихи, прекрасные, чарующие. К несчастью, все они оказались лишь подражанием нашей любимой Изиде Киевской. Иногда Анна брала целые строчки, строфы из ее стихотворений и вставляла в свои произведенья. Сама она утверждала, что никогда не читала книг Изиды. Но в это, конечно, было трудно поверить. А потом она перестал писать. Окончательно замкнулась в себе. Только две недели назад она вдруг написала начало поэмы. Не могу судить, насколько хороша эта вещь и насколько она оригинальна… Анна отказалась показать ее мне.

— Вы сказали, две недели назад? Но чем обусловлена такая внезапная перемена?

— Трудно сказать, голубушка, — в ответе Кате почудилась тень недомолвки.

Желая потянуть время, Дображанская с деланной неспешностью поправила волосы, разложила на груди цепь с новым кулоном — мысленно подбирая подходящую фразу-отмычку.

— В тот день у нее был посетитель, — внезапно сказал профессор. — Мой прежний пациент. В свое время Анна близко сошлась с ним. Вскоре он пошел на поправку и выписался… Вряд ли у них был роман. Скорее некое нереализованное чувство с ее стороны. Да и с его…

— Не в тот ли период она начала писать стихи а-ля Изида?

— Пожалуй. Вы угадали… Во всяком случае, Анна очень по нему тосковала. Именно после того, как он ушел от нас, она совершенно закрылась.

— Ясно, — несчастный девичий роман Катерину не заинтересовал.

— Извольте, сюда.

В молчании они дошли до конца коридора.

— Погодите, — остановил он ее у самой двери. — Хочу предостеречь вас, Анна чрезвычайно горда. Если она решит, что ваш поступок продиктован жалостью к ней…

— Я учту ваше предостережение.

* * *

Бледнолицая девушка сидела на больничной койке в безрадостной позе нахохлившейся больной птицы, которой уже не нужна клетка — она никуда не улетит.

«Нет, не девушка, женщина, — поправила саму себя Катерина, — ей 26 лет…»

И все же во взгляде ее было что-то беззащитное, детское. Взгляд Анны метнулся к открывшейся двери, ударился о Катю и, взревновав к ее красоте, стал непокорным — на миг прежняя гордая Анна выплыла из глубин светлых глаз и сразу утонула в усталом и мутном безразличии.

— Здравствуй, Анна, — сказал профессор, — позволь отрекомендовать тебе Екатерину Михайловну Дображанскую. Она желает переговорить с тобой…

— Наедине, — отрезала Катя дальнейшую и совершенно ненужную фразу.

Профессор не смутился, оценил и одобрил кивком решительную целеустремленность Катиных черт и исчез за дверью, оставив на прощание Анне подбадривающую теплую улыбку.

Но оставшееся от улыбки теплое пятно не смогло изменить атмосферу застоявшейся неподвижной безнадежности, заполнившую высокую и совершенно стерильную палату. Здесь и не пахло женщиной — духами, пудрой, помадой, цветами и сладостями. Ни одна вещь не несла отпечатка личности — узкая койка, измятое серое одеяло, шкаф, пустой стул, пустой стол — все до последней мелочи прибрано, спрятано, скрыто. И единственное живое пятно на белой стене — небольшой рисунок, скорее даже набросок, емкий, как символ, очерченный темной оправой: обнаженная девушка с хищным чеканным профилем и крупным телом.

— Вы нашли Лиру? — спросила Катя без обиняков.

— Откуда вы знаете? Ах, да, вам профессор рассказывал… — вопрос не показался Анне интересным. — Когда мне было четыре года, — послушно заговорила она, — я нашла в Царском саду булавку в форме лиры. И моя няня сказала, что я стану поэтом. Потом я закопала лиру на Владимирской горке. А спустя много лет пришла за ней, но, конечно же, не нашла…

— Не нашли?

— Что тут удивительного? Прошло столько лет… Профессор говорит, эта лира и предсказание няни заставили меня позже поверить в свое предназначение… Мой бывший муж говорил то же самое. Все говорят… — Анне было лень договаривать фразы. — Один Мака верил мне… Он один понимал…

Катя же вдруг перестал понимать что бы то ни было.