Людовик попросил у султана заключения перемирия, предлагая вернуть сарацинам Дамьетту, требуя взамен уступить христианам Иерусалим. Посланники спросили, чем будет гарантировано подобное соглашение, король ответил, что готов отдать в заложники султану своих братьев. Это была не просто воля короля, это было желание самих принцев – выступить гарантией перемирия. Послы удалились, пообещав передать своему господину все условия перемирия.

Когда донна Анна, задыхаясь от жары, вышла из палатки, шатаясь от легкого головокружения, перед ее слезящимся взглядом предстала ужасная картина: весь лагерь был завален трупами и телами умирающих, некоторые лежали прямо на палящем солнце, облепленные зелеными мухами. Она вдруг отчетливо услышала произнесенное бедуином в Дамьетте проклятие: «Да поразит вас то, что поражает». И, несмотря на палящее солнце и раскаленный воздух, по спине пробежала дрожь. Неужели они обречены на поражение? Разве так начиналось их победное шествие по египетской земле?

Зайдя в шатер к Уилфридам, она расстроилась еще больше: у Катрин опять началось обострение лихорадки, болезнь никак не хотела отступать. Донна подозревала, что виною тому слишком жаркий климат и отсутствие здоровой пищи. Нужно было спасти Катрин и детей, пока они не заболели, но как? Оставалось надеяться, что король сможет уладить отношения с султаном и спасти их всех.

Николетта вызвалась посидеть с Катрин днем, переодевая ее в сухое белье и протирая специальными отварами, а донна, взяв с собой наиболее крепких детей, пошла лечить раненых. Ее удивляло то, с каким спокойствием и даже любопытством относятся дети к крови и ранам, не падая в обморок и не морщась. Николя, самый взрослый из мальчиков, таскал ей воду, Мари – худенькая, коротко остриженная девочка, подавала бинты, Пакито держал инструментами края ран, пока донна доставала оттуда наконечники стрел или отколовшиеся кусочки мечей. Если бы не эти маленькие руки, помогавшие ей в тот день, донна бы не справилась с потоком больных. Сопровождал ее и Винченцо Доре – после того, как его рыцарь погиб, оруженосец практически все время поддерживал Николетту, когда Анна была в тюрьме, а после и вовсе перешел на службу к герцогу Бургундскому, который приставил его к Анне.

Винченцо носил для детей воду, помогал приносить раненых, разжигал костры и охранял Анну. Под его строгим присмотром ни один рыцарь не смел сказать донне дерзость или хоть как-то задеть ее. Фигура статного итальянца, сопровождавшего донну, вскоре стала притчей во языцех. Кто пустил слух – служители Христовы или же завистники и неудачливые ухажеры, – неизвестно, но в лагере среди тех рыцарей, что не были сторонниками «Чистой Донны», как втайне называли ее друзья, поговаривали, что герцог отдал донне своего оруженосца, чтобы ей не приходилось скучать, пока он руководит боями и охраной лагеря. В действительности же донна относилась к Винченцо, как к большому ребенку, хотя они были почти ровесниками.

Хотя донна могла понять Винченцо – он считал, что больше пригодится в лагере, и был, несомненно, прав. Когда становилось совсем невыносимо тяжко, он брал лютню, и тогда даже раненые прислушивались к музыке и голосу певца. Да и Николетте стало полегче: дело в том, что трое слуг, оставшиеся Анне в наследство от Висконти, умерло от цинги, четвертый погиб при атаке на лагерь, и Винченцо выполнял задания по хозяйству с тем же рвением, что и указания герцога. К тому же Анна с удовольствием отмечала про себя, что на фоне военных тягот и невзгод на ее глазах распускается прекрасный цветок трогательной и немного детской любви Николетты и Винченцо; они были так наивны в своих отношениях, что не раз вызывали усмешки донны и ухмылки Вильяма Уилфрида, с умилением наблюдавшего за молодыми людьми. Их отношения были так безупречно чисты, что ни донне, ни ее друзьям даже не приходило в голову шутить над Николеттой. Смотреть на то, как торжественно и отстраненно разговаривают эти двое, как держат друг друга на расстоянии, было удивительно и интересно. Лишь когда Винченцо пел, Николетта разрешала себе сесть ближе к нему. Девушка всегда была занята – она вышивала, читала под присмотром Катрин книги, училась писать. Винченцо тоже не сидел без дела, поэтому и встречались-то они только когда все собирались у костров по вечерам.

Если у меня когда-нибудь будет сын, я бы хотела, чтобы он был похож на Пакито. Какой же забавный этот мальчуган! Ласковый, как девочка! Сядет у моих ног, трется щекой о руки или коленку, как маленький щенок. Я в шутку треплю ему жесткие черные волосы и чешу за ухом, как маленькую комнатную собачку, и зову его Перрито-Пакито – «собачка Пакито», а он радуется, словно не замечая, что я дразню его. Рядом с ним я – то заботливая мать, то строгая госпожа, то сестренка-шалунья – ему под стать. Мы с удовольствием играем в эти игры, только Пакито иногда то ли нарочно, то ли просто случайно путает роли. Вот и получается: только я ласково примусь целовать его – так он меня называет госпожой, если строго выговариваю – он вдруг начинает беситься и играться со мной, а если играю с ним – он жмется и ласкается. Нам весело вместе. Пакито и Синтаксис подружились и играют каждый день, не разлучаясь ни на минуту: Синтаксис бегает за мальчишкой как собачка, если им дать волю, они разнесут лагерь прежде, чем сюда нагрянут сарацины.

Все смотрят на меня с удивлением, если мы с Пакито играем на людях. Еще бы! С их точки зрения взрослая женщина, весьма степенная и влиятельная, с визгом проносящаяся мимо, выглядит, по крайней мере, странно. Это мы с Пакито играем в салки. Если вода – я, то, делая вид, что чинно разгуливаю по лагерю, на самом деле где короткими перебежками, где быстрым шагом, догоняю шалуна и салю, а потом, с трудом сдерживая крик, мчусь туда, где мы будем у всех на глазах – там Пакито будет пытаться приблизиться ко мне, пока я, то появляясь, то исчезая среди толпы, буду скрываться от него. Но самое забавное – это наша игра в «Я помню». Этой игре меня в детстве научил папа, а я, от нечего делать, однажды сыграла в нее с Пакито. Ему понравилось, и мы с ним играли почти каждый день. Суть игры проста: например, берется кусок хлеба, двое рвут его на две части, и когда в руках у каждого остается по куску, каждый говорит: «Я помню». С этого момента, если один из игроков передает другому какой-нибудь предмет в руки, то тот должен произнести «я помню», если же он забывает сказать это, то первый участник выкрикивает «я помню!» и считается победителем. А теперь представьте, сколько предметов за день передавали мы с Пакито друг другу? Вот то-то и оно!

Было смешно, когда однажды я, забыв об утренней игре, сидя вечером в шатре у короля, среди рыцарей, попросила Пакито принести веер, потому что было очень душно. Он принес, выждал несколько секунд, а потом, забыв сдержать себя от радости, завопил:

– Я помню!

К нам повернулись разом все. Пакито и я замерли, словно двое нашкодивших школьников, застигнутых врасплох взрослыми.

А еще Пакито любит, когда я прошу его принести мне что-либо, надевать это на себя. Попрошу принести шаль – он завернется в нее и, сверкая своими черными глазками, будет важно вышагивать передо мной. Велю принести веер – подойдет, томно закатывая глаза и кокетливо стреляя взглядом, и делает это так потешно, что у меня язык не поворачивается отругать его, и я смеюсь, а вместе со мной и все остальные. Пакито знает мою слабость: я люблю испанский, едва только я начинаю злиться, как он начинает лопотать на милом, божественном языке, и сердце тает, а строгие слова застывают в горле. Дурачества Пакито, конечно, не всем по душе – есть те, кто смотрит на нас в этот момент с осуждением: мол, не пристало такой благодетельной и умной женщине скалить зубы и шалить, поощряя дерзость пажа.