Значит, план Рикке сработал! А ведь он казался полным безумием, когда она шепотом рассказала ему, что собирается делать. Ее глаза были скрыты темнотой – тот, что ничего не видел, и тот, что видел слишком много; ее горячее дыхание касалось его лица, донося приятный запах эля. Ее план казался полным безумием, но он был таким смелым, что Гвоздь не смог отказаться. Даже не подумал о том, чтобы отказаться. Пожалуй, он не смог бы сказать ей «нет» никогда в жизни.

Она была честной и мудрой, прекрасной и необычной, и знала такие вещи, которые не знал никто другой, и говорила такие вещи, которые никто другой не осмелился бы сказать, и могла его рассмешить, на что никто другой был не способен. Он никогда не встречал подобной женщины. Таких больше просто не было.

– Ну давай, давай же, – шептал он. – Давай…

Он много слышал о любви, но никогда не думал, что это может как-то затронуть его самого. Но, может быть, это и есть любовь – когда женщина постоянно оказывается в твоих мыслях. Когда чувствуешь, что время, проведенное не с ней, потрачено впустую. Когда тебе не терпится поскорее снова оказаться в ее постели.

При воспоминании о том, как она скинула с себя штаны прямо на Скарлинговом троне, не сводя с него глаз и разводя ноги, его член начинал твердеть в самое неподходящее время. Во имя мертвых, он начинал твердеть прямо сейчас, когда он лежал на сырой верхушке холма, глядя на разворачивающуюся внизу битву! Однако сегодня был день не для любовных мечтаний. Сегодня был красный день для красных мыслей и красных дел. Он был нужен Рикке – и пусть Великий Уравнитель придет с красным визитом к любому, кто встанет между ними!

– Давай, давай, давай, да…

Он вскочил на ноги и бросился бежать еще до того, как затихли отголоски второго сигнала Трясучки, летя вниз по усеянному пучками травы склону холма. Боевые кличи никогда не были его коньком. Зачем сообщать врагам, где ты находишься? Они и так скоро это узнают.

Главное – неожиданность. Дерешься ли ты с одним человеком, с тысячей или с десятком тысяч. Чем больше число твоих противников, тем важнее захватить их врасплох, потому что эффект неожиданности распространяется быстрее чумы, стремительнее пожара, превращая храбрейших воинов в трусов.

Поэтому он несся беззвучно, как зима, неслышно, как болезнь. Он знал, что остальные следуют за ним. Его братья, его кузены – все, кого он только смог собрать, пришедшие из Западных Долин по длинным, холодным дорогам под покровом ночи, чтобы оказаться здесь вовремя.

Впереди маячил обоз. Кальдерово мягкое подбрюшье. Грязные лошади и перемазанные глиной повозки с припасами, кузнецы и повара, женщины и дети, притащившиеся следом за мужчинами. Убивать бойцов – все равно что отрубать пальцы, но напасть на обоз – это значило взрезать кишки. И Гвоздь почувствовал, как его лицо растягивается в свирепой улыбке, как свирепое пламя расходится по его конечностям, с каждым шагом становясь все сильней.

Может быть, он любил Рикке – но битва была его старой любовью, его самой первой любовью. Таким он был и таким будет всегда.

При обозе была небольшая охрана, но она уже разбегалась. Он слышал их отчаянные вопли, словно тянущие его к себе. Женщины тоже принялись вопить и завывать. Среди охранников нашелся один боец – он стоял впереди, в блестящей кольчуге, с блестящим копьем, пытаясь повернуть своих бегущих людей, выстроить шаткую стену щитов; но его усилий было и наполовину недостаточно. Слишком поздно, слишком мало бойцов. Гвоздь ринулся прямо на него, еще больше прибавив шагу, чувствуя на лице ветер. Он всегда набрасывался на самого крутого ублюдка из всех, кого видел. Свали самого крутого, и остальные сломаются сами.

Гвоздь налетел на него, не останавливаясь. Врезал секирой по щиту, так что боец пошатнулся от силы удара, рубанул мечом и попал по ободу, высек искру; удар отдался в руку – приятное ощущение. Дыхание клокотало в груди, резало в глотке, со свистом вырывалось сквозь стиснутые зубы, сквозь застывшую усмешку. Он продолжал рубить, тесня бойца назад, заставив его пригнуться. Потом его меч задел по ноге, и тот взвыл. Брызнула кровь.

Гвоздь увернулся от его отчаянного тычка копьем, зацепил секирой его колеблющийся щит и ударил мечом, сунув его в открытое забрало шлема. Боец опрокинулся назад, из его рассеченного рта хлынула кровь. Он попытался что-то сказать, но все, что из него могло выйти, – это кровь, и, пожалуй, это было достаточно красноречиво. Это было красноречие битвы.

– Убивайте всех! – завопил Гвоздь, поскольку больше не было нужды скрываться. Теперь требовалась только ярость; и он ринулся дальше, наступив тому бойцу на голову, вдавив его в грязь. Другие уже были вокруг – рубили, кололи, вопили, хохотали, лавировали между повозками, между фыркающими, прядающими лошадьми. Красным потопом заполонили обоз, пьяные от битвы, обезумевшие от крови.

Он скользил мимо стоявшей на подпорках повозки – у нее меняли колесо, – когда из-под нее вынырнул перемазанный грязью человек, всхлипывая и подвывая. Должно быть, прятался там, и его спугнул кто-то еще.

– Привет! – сказал ему Гвоздь, уже занося меч.

Тот повернулся, уставившись мокрыми глазами. Меч пришелся как раз в нужное место, так что голова отлетела, вращаясь, со стуком ударившись о борт повозки. Кровь окатила стоявшую между оглоблями недозапряженную лошадь, и та взвилась на дыбы, ударила задом и рванулась в безумный, тяжелый галоп, таща за собой перекосившуюся, подпрыгивающую на одном колесе повозку. Через борт полетели бочонки и коробки; потом она зацепилась за чью-то палатку, сорвала и потащила за собой, словно шлейф за платьем невесты, рассыпая по земле среди выдранных пучков травы одежду, помятые котелки и погнутые ложки.

Хорошая здесь будет добыча, есть чем поживиться. Одна из палаток вспыхнула, попав в костер. Воняло дымом и страхом. Гвоздь увидел мальчишку – тот пробежал несколько шагов, потерял равновесие и упал, взобрался на ноги, пошатываясь, сделал несколько шагов и снова упал, снова поднялся, снова упал… Кальдеровы люди разленились, оглупели, утомились после долгого перехода, все их внимание было направлено на город перед ними. Теперь они разлетались кто куда, словно стая ворон, а он был ястребом в их середине.

Гвоздь рубанул кого-то в фартуке секирой по спине, тот завопил; он врезал ему в лицо, у того с ноги слетел сапог. Кто-то улыбнулся, размозжив кому-то голову об угол повозки. Рубанул еще одного сзади по ногам, и тот рухнул и покатился, переворачиваясь. Кто-то пытался вскрыть молотком деревянный ящик; весело разлетались щепки. Гвоздь рубанул его секирой по затылку, и тот остался шататься с болтающимся куском черепа, а Гвоздь уже несся дальше с восторженным гиканьем, мимо какой-то женщины, которая сидела, обессиленно уставившись в траву, и по ее залитому кровью лицу катились перепуганные слезы. Кто-то засмеялся, втаптывая чье-то лицо в грязь. Гвоздь слышал своих братьев, своих кузенов, своих людей – как они орали, и рубили, и хохотали. Он увернулся от отчаянного удара мечом и рубанул по державшей меч руке; брызнула кровь, он рубанул еще раз; отпихнул человека со своего пути, рубанул его еще раз, когда он падал, промахнулся и побежал дальше, не заботясь о том, чтобы добить.