помощи, еще, слава Богу, не по подоконьям, а у дверей и опершись о притолки мастерских изб. Ходить сюда они уже давно повадились, и все до мелких подробностей каждой из них знакомо.

Кислый запах чуть не с ног валит уже в самых сенях. Окон в избе много, а свету все как-то мало. Однако у дверей, в углу, печь видно, под матицей жердь, и на ней висят правленые меха. В другом углу иконы видно, да только никаких ликов не распознаешь, хоть гляди впристаль: все оперхли, и тараканом проточены, и залеплены толстым слоем пыли.

Вот и бочка середь самой мастерской, двудонная, из-под смолы бочка, на которую кладут правильные доски и правят меха, и вместо стола обедают, и ставят сгорбленный самовар с расколотыми и без ручек чашками. Вот и корзины с белкой и мастера перед ними сидят на лавках: кто подбирает хребтовые меха - это аристократы; кто правит черева - это низкая чернь, десятилетние мальчишки; кто распускает белку, то есть отрезывает черева от хребта, и т. д.

Вот между ними и сам мастер - командир избы и главный воротила всего скорняжьего дела. Ради его милости, ласкового взгляда и доброго слова брела баба пешком из своей деревни за 12-14 верст. Часов шесть сидела она на той стороне реки, на берегу, дожидалась сбора других швей и баб, чтобы перевезли в город, под монастырь.

В этой избе она уже в третьей или пятой; во всех остальных отказали: черевьих мехов нету. «Да хоть черевец?» - «Нету». - «Хоть зеленовых (зеленых черев)?» - «Нету, и не надоедай, убирайся к черту». В одной избе только опросили: отколь, да как тебя зовут, да чья, да и опять «убирайся вон

- нету».

В третьей мастерской только выслушала, как скверно подборщики ругаются, какие скверные песни знают кроильщики и как всем не жаль бедной трудящейся, пришедшей молить о работе работницы.

И в этой избе мастера, оскалив зубы и наведя на лица улыбки, готовы поднять на смех, хоть и чествовала она всех обычным робким и ласковым приветом: «Живите здоровы, вси крещены!» И здесь никто не ответил, и здесь сам мастер томил и не оглядывался да вдруг воззрил, спросил и не урчал по-медвежьи и работу посулил дать, велел подождать. Нашлись у него и черева, и черевьи меха, и пласточек попросила (то есть хребтовых мехов) - и пласточек прикинул: «Умеешь ли только?» - «Всяко умию». И ниток отсчитал, да и обсчитал: за этим уж и не гоняются, понятно, обычное дело, своими придется дошивать. Другие бабы плачутся, не отставая: прибавь да прибавь! Да это делают уже самые пустые, и то на очистку совести.

В деревне работа шьется, через неделю идти надо сдавать, опять получать, и шить, и сдавать. Дойдет дело до расчету.

- Работала не одну неделю, приходится получить три рубля: пожалуй-ка.

Пьяница-мастер эти деньги пропил и отдать ему нечем. Пожаловаться пойти - никакой новой работы нигде не получишь. Приходится взвыть да вспомнить про того же Антихриста: он людей на обиду смущает несчастную бабу ограбить, ручьи слез из глаз выжать. А баба известно - сколько слезлива, столько и стыдлива. И застенчива она, и боязлива. К тому же всем бита, и о печку бита, и только что разве самой-то печкой не бита.

Нет больше горя, как у шальских, павловских и саунинских баб из-под самого Каргополя.

Не оттого ли, не по завещанию ли бабок и прабабок, искусившихся в ломке житейской и настрадавшихся на пинках, подзатыльниках от разных житейских случайных (и все враждебных) обстоятельств, придержалось правило хранить вновь нарождающегося бедовика от недоброго взгляда Антихристовых слуг, хоть на короткое время девяти месяцев? В каргопольской стране всякая беременная женщина свято и старательно хлопочет скрыть свою беременность и скрывает ее не только от соседей, но и от семейных: кто увидит, за всякого должна мучиться. Прячется она по хлевам, а в летнее время не прочь пожить и в конюшне, а если не удалось заручиться на все время «сноса» где-нибудь в укромном, уединенном и невидном месте, да хоть бы и в самое холодное и морозное время, да хоть бы и грозила ей от того самая смерть.

Чем меньше знают и видят - тем лучше, а при девках, например, никак уж и не разродиться.

Этому веря, и всему другому поверишь, когда напускные и суеверные страхи ходят за каждой бабой по пятам, а в особенности за беременной.

Напугивают так, что на всю жизнь остаются бабы трусливы и робки насквозь до раскатистого дикого смеха и до неудержимой икоты. И верится многому, тому, над чем другие смеются.

Как, например, не верить тому, что вниз по Онеге, в Кеми, все живут колдуны?

Шел оттуда на Каргополь года тому два назад по самому берегу реки Онеги мужик тамошний, поморский. Ищет он семь волков-оборотней: надо-де их повернуть ему на людей. И знает он, что люди старой веры за это самое волков в тех местах совсем не бьют, а толкуют, что когда один из них забил волка да стал сдирать с него шкуру, то под шкурой-то армяк нашел. Другой когда разрывал зарод сена, то увидел в тряпке младенца, а подле стоит волчица и кланяется. Когда взял он младенца на руки и понес домой, волчица пошла за ним и подле избы опять начала просить, кланяться. Когда шел по этим деревням мужик снизу и искал оборотней - его все встречали с великим почетом и всяким уважением и, крепко побаиваясь, радостно принимали. У одного мужика, самого трусливого, прожил он полторы недели, объел и опил, насилу тот его выжил.

В этом же древнем краю случается и так, что если два соседа заспорят меж собой о меже, то, чтобы разойтись без драки и миром, один вырывает кусок дерна с землей. «Пусть рассудит нас мать сыра земля», - думает и говорит он вслух, кладя эту земляную глыбу себе на голову и идя по той полосе границы, которую считает справедливой. Если обойдет ее благополучно -его взяла: противник не смеет спорить. Этот языческий обряд, когда мать сыра земля считалась богиней и требовала особенных праздников и приношений, остался и в других местах лесной Руси, но вместо дерна ставят на голову икону. В каргопольских местах все еще прогуливаются с куском задеревенелой земли, то есть из языческих времен еще не успели выдвинуться в христианские.

По той же самой дороге, из-за Кеми, из давних скрытницких гнезд