плечо. Либертус посмотрел мне в глаза – мне, человеку, который раньше был его хозяином, человеку, который причинял ему и душевные страдания, и физическую боль, – и тоже заключил меня в объятия.

Я сказал себе, что Рим теперь преобразился. Рим моего отца был источником просвещения в мире, а мой Рим стал этими объятиями. Для моего отца Рим означал культуру, а для меня – братство. И теперь оба эти Рима могли сражаться вместе.

Либертус поднялся на каменную глыбу рядом с грубым памятником Куалу. Он поцеловал щеку статуи и обратился к повстанцам, которые неожиданно столпились вокруг.

– Сенат отменил рабовладение. Теперь мы свободны, – объявил им он. – Но на этом наша борьба не кончается. До сегодняшнего дня мы боролись, чтобы завоевать свободу, а теперь настало время сражаться, чтобы ее сохранить.

Ни аплодисментов, ни радостных криков, ни ликования не последовало. Возможно, эти люди были самыми обездоленными и нищими на земле, но их отличала мудрость: они понимали, что наступил конец гнету, но не их страданиям.

– Вот теперь это случилось, – сказала Ситир, стоявшая рядом со мной.

Я не понял ее. Ахия улыбнулась:

– Теперь ты и вправду вернулся из подземного царства.

Она коснулась моей ладони, ее пальцы переплелись с моими, и каждый из нас знал, о чем вспомнил другой: о том дне, когда у Логовища Мантикоры ее рука не смогла удержать мою.

* * *

До прихода армии тектонов к нашим стенам оставалось всего несколько недель, и главная надежда на спасение Рима звалась Юлий Цезарь. Однако его задача была непростой.

Пока тектоники неотвратимо приближались к городу, главной проблемой Цезаря были его друзья и союзники, то есть Помпей, Сенат и Либертус. И именно с этими людьми, которые обладали властью в столь различных областях и были ему враждебны, он должен был создать единую и сплоченную армию и нанести поражение самой страшной силе мира.

Начнем с того, что неясно было даже, станет ли Цезарь главнокомандующим всех войск, потому что Помпей, естественно, тоже претендовал на эту роль. И по правде сказать, Прозерпина, этот спор по сути своей был неразрешим. Нетрудно понять, что предстояла великая битва с тектонами. Кто бы ни возглавлял войска, в случае поражения мы бы все погибли. Но всем было прекрасно известно, как поступил бы военачальник в случае победы, добившись успеха, будь то Цезарь или Помпей: сразу после битвы он стал бы искать повод убить соперника.

Богуд высадился в Остии с десятью тысячами своих всадников. Сначала он, улыбаясь, обнял меня своими руками с разноцветным лаком на ногтях и сразу спросил:

– Что мне делать? Кто будет командовать моей персоной и моими нумидийцами?

Мне оставалось только пожать плечами:

– Если быть откровенным, мой друг Богуд, я не имею ни малейшего понятия.

Люди – странные существа, Прозерпина.

А вдобавок был еще Сенат. Как ты полагаешь, Прозерпина, о чем думали наши уважаемые и достопочтенные отцы-сенаторы, готовясь к борьбе не на жизнь, а на смерть в этот самый ответственный и опасный момент пятисотлетней истории нашего города? О том, как обеспечить защитников Республики наилучшим оружием и в достаточном количестве? О том, как внушить людям смирение перед богами и научить своих сограждан согласию? Ничуть не бывало! Они думали только о том, как получить максимальную прибыль в условиях этого страшного кризиса. Ни больше ни меньше.

До появления тектонов у нас оставалось очень мало времени, но его хватило, чтобы сенаторы успели совершить свои махинации с товарами, провизией и даже с оружием и доспехами, которые Республика заказала для новых легионов Помпея. И самое нелепое: несколько сенаторов скупили все выводки поросят, которые были в тот момент в продаже. Они предположили, что, поскольку тектоны питались как человечиной, так и свининой, цены на этот вид мяса поднимутся и им удастся нажиться, если припасти заранее как можно больше хрюшек. (Это было совершенно нелогично: от того, что тектоны ели свиней, цена на свинину не могла увеличиться, ведь цена на тунец не растет потому лишь, что этой рыбой питаются акулы. Но люди – странные существа, Прозерпина.) Нашлись даже такие гнусные сенаторы, которые за недостачей места в хлевах размещали боровов в своих домах, садах и огородах. Однажды, когда мы с Цицероном проходили мимо одного из таких зданий и услышали хрюканье десятков поросят, мой отец воскликнул:

– О боги! Какое прибавление в семье Авла Мурсия!

Но за этими саркастическими высказываниями он не мог скрыть гнева и разочарования, которое вызывала в его душе низость римских аристократов, потому что их поведение было омерзительным. Во время войны с Ганнибалом богатые римляне соревновались, кто купит больше облигаций Республики, то есть отдавали свои деньги в долг без процентов, хотя в то время по обычным кредитам проценты могли доходить до тридцати. Что изменилось три поколения спустя? Наверное, главная перемена заключалась в том, что Рим стал владеть всем миром и деньги решали теперь все.

– Поиск выгоды, – горько жаловался Цицерон. – В этом наша беда.

Он был прав, но я все же видел проблеск надежды. Я вспомнил старого Эргастера и его рассказ о крахе Карфагена и сказал:

– Мы стали похожи на карфагенян, которые мечтали только о деньгах, и однако, отец, какими бы порочными мы ни были, нам удалось сделать то, что они сделать не сумели: мы изменились. Рим отменил рабовладение.

– Да, пожалуй, ты прав, – вздохнул Цицерон.

И наконец, оставался Либертус.

Пока решался спор о назначении главнокомандующего, Цезарь неофициально распоряжался всеми делами в армии и – тоже неофициально – поручил мне поддерживать связь с повстанцами. Однажды он отправил меня в их лагерь с весьма затруднительной миссией: он хотел, чтобы Либертус передал под его начало всех своих ахий! Я только фыркнул: нетрудно было догадаться, каким будет ответ.

Первым человеком, которого я встретил по приезде в лагерь, был Палузи. Он сидел на бревне с грустным видом и от скуки вытачивал ножиком какую-то фигурку из дерева. Прежде чем заговорить с ним о Либертусе, я спросил, где Ситир.

– Вон она, – сказал он.

Его палец указывал на ахию, которая сидела на земле спиной к нам и вместе с группой из пяти мужчин и женщин ела заячье жаркое из большого горшка. Я с радостью поспешил туда и положил руку ей на плечо. Она обернулась, но это была не Ситир, а другая ахия, совершенно на нее не похожая.

Усиленные тренировки изменяли фигуры ахий по-разному, и в данном случае превратили незнакомку в некое подобие гладиатора. Теперь, когда я увидел ее вблизи, мне