соскучишься! Особенно их возбуждало предвкушение казни царицы. Обычно казнили простых злоумышленников; на сей раз церемония будет на редкость торжественная. Нимрод покарает саму Кубабу, легендарную Кубабу, знаменитую владычицу Страны Кротких вод. Кто-то добавлял, что ее окружали и другие важные птицы, вожди пастушьих племен, но эта подробность ничего не меняла: горожане презирали дикую жизнь. Эти пастухи-кочевники, не возводившие каменных домов и храмов, казались им низшей расой, которая рыщет вокруг них, как голодный зверь вокруг добычи. Бавельцы забыли, что их предки тоже так жили. Они полагали, что история начинается с Бавеля; до него были Боги, только Боги; затем Боги смастерили людей, чтобы те им служили; создав их, Боги даровали им владычество над водами, город, архитектуру, письменность. Для бавельцев жизнь всегда была городской. Хоть они и создали новую цивилизацию, они рассказывали совсем обратное. Они полагали, что продолжают и воспроизводят, а вовсе не усовершенствуют и меняют. Разрыв между фактами и представлениями о них был огромен[86]. Рассказ о мире долговечном, незыблемом брал верх над реальностью, даже когда факты этому противоречили. Потому жители Бавеля считали пастухов-кочевников ошибкой. Что с ошибками делают? Устраняют или исправляют: кочевые пастухи должны исчезнуть с глаз или измениться. Нимрод прибегал к крайним мерам: он их уничтожал, и это никого не возмущало.

Судьба Гунгунума вызывала все меньше пересудов. Он несколько десятилетий жил отшельником и затворником, работал без продыху и с горожанами не общался. Говорили, что его самоубийство не означает окончания работ: помощники уточнят план, и возведение Башни продолжится. Никто не удивлялся, что архитектора не интересовало завершение строительства; Гунгунума считали чудаком и относили эту дикую выходку на счет его неуравновешенности.

Согласно последним новостям, Нимрод будет наблюдать за казнями с вершины Башни; царь пояснил, что таким образом он проследит за свершением правосудия с точки зрения Богов. Одни ему завидовали, другие не очень. Какое счастье быть на равных с облаками и звездами, приблизиться к Богам, восклицали одни. Как обидно видеть первоклассный аттракцион издалека, возражали другие. Кубаба и вожди пастухов окажутся не больше муравья…

Людской поток вынес меня на плац. Зевак подогревало нетерпение. Пленников не было видно, и все глядели на громадную и величественную Башню. Солнце – и то обходилось с ней учтиво, и его лучи восхищенно перескакивали с этажа на этаж. Бавельцы пытались счесть этажи – их любимое развлечение долгие годы, – но окружавшие Башню подмостки и заваленные мусором строительные леса не позволяли горожанам прийти к единому мнению. Люди оживленно спорили, но точность значения не имела: они жили у подножия величайшего сооружения в мире. Кому-то чудилось, что он видит на вершине Нимрода. Но как в этом убедиться? На таком расстоянии даже великан кажется не больше воробья.

Я чувствовал, что вот-вот грянет седьмой зловещий набат. Меня лихорадило. Не может быть и речи, чтобы я участвовал в казни моих друзей. Сопровождавший осужденных конвой до сих пор не появился, я успею бежать. Я судорожно заработал локтями, расталкивая зевак.

И в этот миг началось невообразимое…

Сначала раздался глухой звук. Зрителям показалось, что они ослышались, настолько он был низким.

Звук не смолкал. Я огляделся. Вокруг ничего нового, ничего необычного. Мне мерещится?

Звук нарастал. Он обогащался новыми красками, множился, набухал, превращаясь в низкий, густой, раскатистый рык.

Заголосили животные. На стройке взревели ослы. Из садов Нимрода донесся многоголосый вой, рычание и визг обезумевших диких зверей.

Над нами вспорхнули птицы, тысячи взмахов исчертили небо. Плотный шелест перьев, будто по воздуху отчаянно бьет одно гигантское крыло. Вмиг стемнело. Все в страхе пригнулись. Еще мгновение, и птицы рассеялись как дым. Что их вспугнуло?

И снова глухой звук. Казалось, начался град; это мало-помалу сверху посыпались камни.

Я посмотрел на Башню; она треснула. Стали отваливаться кирпичи. Треснули строительные леса. Рабочие заметались, закричали от ужаса. Их опора уходила из-под ног, они падали и разбивались насмерть.

Толпа замерла, не желая осознать беду. Затем ее настиг ужас, этот паралич, леденящий мышцы, легкие и сердце. Страх, толкающий к бегству или к атаке. Паника, лихорадочно охватывающая каждую частицу тела. И наконец хаос. Люди с воплями помчались прочь; они толкались, пихались, теряли равновесие, катились кубарем, кидались друг на друга. Свалившись, тотчас вскакивали, чтобы не быть растоптанными. Ни чинопочитания. Ни сочувствия к старикам, женщинам и детям. Спасай свою шкуру! Каждый за себя, иначе верная смерть.

Они удирали от Башни к Воротам Ану. Я поступил иначе. Побежал по аллее к дворцу. Расчет был верным: там стояли в окружении солдат Кубаба и евреи. Конвой замер. Военные застыли в нерешительности, разрываясь между выполнением приказа и инстинктом самосохранения.

Я крикнул им, прячась под капюшоном:

– Всем подразделениям двигаться к Воротам Ану! Живо!

Не заботясь проверить, от кого они слышат приказ, солдаты бросили пленников и скатились со склона вниз.

Я подбежал к друзьям. Они не знали, радоваться им или дрожать от страха. Их жизнь по-прежнему была в опасности: избежав казни, они оказались перед лицом не меньшего кошмара.

– Я больше не двинусь с места, – объявила измученная Кубаба.

Евреи тоже стояли недвижно, будто слившись с царицей воедино. Мы обернулись к Башне.

Фасад продолжал крошиться, лестницы трещали, облицовка отваливалась, рабы падали с лесов, как спелые орехи с дерева. Но, как ни ужасно было зрелище, разрушения до сих пор были поверхностными. Остов подтачивала какая-то другая сила. Теперь она нарастала. И вот земля треснула, фундамент расселся, трещина устремилась вверх по Башне, и разверзшийся зев поглотил нижние этажи.

Я понял: сухие кирпичи нижнего яруса не выдержали веса верхних этажей и рассыпались. Гунгунум это предвидел.

Признаться ли? Я был заворожен… Как ни ужасало меня происходящее, я желал, чтобы разрушение набирало ход. С каждым обвалом у меня нарастала жажда новых обвалов, с каждым раскатом мне хотелось более мощных раскатов. Еще! Больше! Едва сооружение оседало с одной стороны, я поджидал последствий с другой, мне не терпелось поскорее их увидеть, и я наслаждался, когда они свершались. Еще! Дайте мне полноценную катастрофу! Зрелище колоссального разрушения было прекрасно своей неизбежностью. Я испытывал и восхищение, и ужас. Какой редкий случай! Я и ликовал, и страшился. Я был свидетелем катастрофы и смаковал ее, сознавая свою привилегию.

Внезапно все ускорилось. Фундамент не выдержал. Разлом пошел не по вертикали, а по горизонтали. Нижние этажи раздробились, разлетелись по сторонам, заполоняя всю стройку, засыпая бараки, каналы, дороги, по которым бежали бавельцы. Рабы, военные, повара, горожане – всем им предстояло погибнуть. И лишь мы, оставшись в верхней части города,