Подошел ко мне, замер, взглянул мне в глаза:

– Вот.

Что он мне вручал? Его ладони были пусты. Он снова вздохнул, снял сандалии, плащ, тунику. Раздевшись донага, добавил:

– Оставляю все это тебе.

Его печальное тело казалось хрупким пристанищем членика, этого птенца, который пугливо съежился в волосяном гнезде. В наготе юноши не было ничего чувственного, она была отказом от какой бы то ни было защитной оболочки. Больше не обращая на меня внимания, он понуро побрел из зверинца. Костлявый, но с упругими ягодицами; казалось, эти крупные ступни и кисти рук развились сами по себе, отдельно от тщедушного тела. Через неприметную дверцу он вышел на улицу. Я поднялся на откос, чтобы проводить его взглядом.

Он шел среди жителей Бавеля. Прохожие делали вид, что не обращают на него внимания, и слегка отстранялись, пропуская. Никто не остановил его. Никто не окликнул. Никто не был смущен его видом. Это безразличие было оправданием его отчаянию. Он трижды сказал, что с него хватит. Зачем жить в мире, где никто ни на кого не обращает внимания? В городе, который продолжает жить после публичной казни невиновного. Я потерял юношу из вида, когда тот свернул за угол.

Роко сильно ударил меня лапой, когда в дальнем конце зверинца кто-то появился. Я подхватил плащ, накинул его, поторопился к двери и вошел в темницу. Прежде чем захлопнуть дверь, я оттолкнул Роко, велев ему ждать меня.

За дверью я подобрал факел, оставленный сообщником Гавейна, принялся осторожно обследовать тюремные помещения и обнаружил множество тупиков, переходов и мертвых углов; выбраться из этого лабиринта было непросто. Сгибаясь под низким сводом и путаясь в складках тяжелого одеяния, я понимал, насколько эта нелепая архитектура угнетает стражников: они были первыми узниками этой тюрьмы, им изо дня в день не хватало свежего воздуха, света и простора.

Многие камеры были пусты. Нимрод чаще истреблял неугодных, чем заточал их. В глубине тех узилищ, откуда доносились запахи испражнений, я угадывал силуэты людей. Пленники не двигались. Лишь один схватил меня за руку и выкрикнул что-то невразумительное. Я отдернул руку. Он взвыл, но жалобный вой быстро стих. Чем дальше, тем просторнее становились камеры. В некоторых можно было почти выпрямиться в рост, почти вытянуться на полу. Наконец в одной из них я увидел Кубабу, в соседней – Авраама. Они тихо переговаривались. Услышав мои шаги, они умолкли. Я поднес факел к своему лицу и сдернул капюшон.

Они не поверили своим глазам. Я приложил палец к губам, и они прильнули к прутьям решетки.

– Меня спас Гавейн. Он освободил меня, опоил сонным зельем и проник в мою камеру.

– Он мертв? – охнула Кубаба.

– Сегодня утром его убили вместо меня.

– Он был отличным шпионом, – вздохнула царица.

Надгробное слово показалось мне несколько лаконичным, но мое негодование угасло под натиском новых эмоций. Авраам скорбно покачал головой.

– Гавейн? – переспросил он.

– Он пожертвовал собой ради меня, – выдохнул я, не в силах вдаваться в подробности.

Авраам растерянно процедил:

– Вот уж от кого никак не ожидал героического поступка…

– Ты не любил его! – уязвленно воскликнул я.

– По-моему, он слишком любил Маэля.

– Любовь к ребенку не бывает слишком сильной!

– Все зависит от того, как любят, – возразил он.

Я прервал этот спор. Усердие Гавейна всегда казалось Аврааму подозрительным. А я не хотел на него сердиться. И обернулся к Кубабе:

– Почему он это сделал?

Она посмотрела на меня долгим взглядом, задумалась, стоит ли говорить, и опустила голову.

– Если бы он хотел, он сказал бы тебе об этом сам.

– Ты знаешь, Кубаба!

– Я уважаю мертвых. И потому уважаю их тайны.

Авраам нас перебил:

– Где Сарра?

– Нимрод заточил ее в женский флигель, в вольер для экзотических птиц. Вот почему я увидел вчера в небе радугу из птичьих перьев. Сарра нам не поможет.

– Нас освободит Хуннува, – вмешалась Кубаба. – К бавельскому монстру скоро прибудут посланники моих сыновей и зятьев, а может, и их войска. Немного терпения. Ситуация скоро разрешится. Я все предусмотрела. Дорогуша, покажись людям Авраама: они тут поблизости, пусть увидят тебя живьем, это их подбодрит.

Я подошел к темнице, где теснились двенадцать Авраамовых помощников. Они напряглись, увидев тюремщика, но я их успокоил, сняв капюшон. Они были поражены, что я обманул Нимрода. Они наперебой стали мне рассказывать, что готовят побег и уже начали рыть подземный ход.

– Сколько времени вам понадобится?

– Два дня, – ответил Элиезер.

Я оставил их и продолжил обследование темницы. Вскоре я подошел к месту, которое заключенные называли выходом, а тюремщики входом. В сводчатом помещении, облицованном каменной кладкой, находились соломенные тюфяки, столы и замысловатые бронзовые инструменты. Горело несколько свечей. На подстилках храпела троица тюремщиков. Нет ли у них ключей от камер? Я осторожно ощупал полы их плащей. Увы, ключи были прицеплены к большому медному браслету старшего цербера, рокочущего как водопад. Выкрасть их немыслимо.

За дверью послышался шум. Тяжелая поступь. Звяканье копий. Приближались солдаты. Я бросился в темный проход и проскользнул за приоткрытую решетку одной из пустых камер.

Факелы, на сей раз многочисленные, забросали стены грязными бликами. Пламя не рассеивало тьму, лишь размалевывало ее оранжевыми пятнами. Его рыжие лохмотья метались среди закопченных теней. Конвой, как я и предполагал, остановился возле камер Авраама и Кубабы.

Из своего укрытия я узнал высокий сутулый силуэт Нимрода. Тиран обратился к владычице Киша:

– Ты никогда меня не разочаровываешь, Кубаба! Я жду от тебя самого худшего, а ты приходишь ко мне на свидание. Ты гнуснейшая бабенка, гаже я за всю жизнь не встречал.

– Не льсти мне, Нимрод. Как я могу досаждать тебе, сидя в этой норе?

– Где ершик для твоей лоханки?

– О чем ты?

– Твой распорядитель, этот скребок, который по тебе елозит? Где он?

– Возможно, бежал.

– И бросил тебя? Тебя, столь неотразимое создание?

– Все кончается, мой дорогой Нимрод, и даже самые прекрасные истории.

– А тебе не приходило в голову, что он может переметнуться ко мне? Ведь его гложут амбиции, разве нет?

Царица молчала. Она нахмурилась и бросила на деспота убийственный взгляд:

– Можно ли упрекать за амбиции? Ни одно важное дело на свете не свершилось по скромности. Ведь и твоя держава неуклонно прирастает землями. Однако, если Хуннува и не лишен амбиций, они кое-чем обузданы.

– Неужели? Он тебя так любит?

– Не знаю, любит ли он меня. Но знаю, что тебя он ненавидит.

Нимрод помолчал.

– Мне безумно нравятся твои нежности, Кубаба. Как всегда, непонятно, говоришь ли ты правду или это очередной трюк, но